Отцы - Бредель Вилли Страница 7

Путь Карла Брентена, блуждавшего в этот вечерний час по мглистым улицам, был вымощен упреками, адресованными самому себе, и горькими обвинениями в адрес родни. До странности быстро наступило отрезвление и рассеялась усталость. Ему казалось, что самые лучшие дни его позади и пришла пора распрощаться со всеми радостями жизни, которыми он так охотно и так широко наслаждался. Нет еще и двадцати одного года, а уж все, что красит жизнь, ушло безвозвратно, вздохнул он. Теперь только и знай гни спину, думай о семье, а о том, чтобы пожить в свое удовольствие, забудь… Ушли безвозвратно чудесные дни скитаний по Рейну! Никогда бы их не было, если бы он после полутора лет ученичества не сбежал. Ведь все равно он бы ничему больше не научился, только увеличивал бы доходы хозяина. А все-таки сигарщиком он сделался, да еще каким, с кем угодно поспорит. Брюссель! Воспоминания о прекрасной поре странствий бередили ему душу. Мечтой его был Париж. Париж!.. Но деньги кончились. Сестра Мими управляла остатками его наследства. Он просил и умолял, но она так ему ничего и не выслала. В конце концов он получил по почте только железнодорожный билет Брюссель — Гамбург. И ничего больше. Пришлось продать часы и костюм, чтобы уплатить за гостиницу. А из его доли наследства оставалось еще почти две тысячи марок.

Одного воспоминания об этом было достаточно, чтобы еще больше разжечь злобу против «семейки» и укрепить уже созревшее в глубине души решение — плюнуть на всю родню и больше с ней не встречаться.

Тысяча восемьсот марок — вообще ничтожная сумма. А отец ведь тридцать тысяч оставил. Его, Карла, доля наследства прилипла к их рукам: только он ее и видел.

— Опутали они меня! — выкрикнул он. — Они орудовали моими деньгами как хотели. Обделывали свои делишки, возможно даже, — его распаленное воображение разыгралось, — купили на эти деньги дом…

Не впервые охватывало его негодование при мысли о такой несправедливости, но сейчас, очнувшись от пьяного дурмана, он с особенной силой почувствовал, какую с ним сыграли скверную штуку: ведь теперь он отец, глава семьи. Глава семьи, а в кармане у него от недельной получки звякают каких-то три марки. И ни Хинрих Вильмерс — домовладелец, ни Феликс, управляющий, даже двадцати марок не захотели дать ему взаймы. Сволочи! Сперва оберут человека, а потом еще пинка в зад дадут. Этого я вам не прощу! — поклялся Карл Брентен… Мысли его опять вернулись к тому, что произошло дома. У него — сын. Скоро он начнет ходить и станет приставать со всякими вопросами. Отец будет гулять с ним по набережной Эльбы или Альстера. Ни за что не допустит он, чтобы сын стал простым рабочим, каким-нибудь сигарщиком. Пусть лучше учится. Нет, только не сигарщиком.

Так размечтался озабоченный папаша, который в пьяном угаре пропустил момент, когда стал отцом, и даже не видел еще продолжателя рода своего, страшась укоризненных взглядов дражайшей половины, но еще больше — тещи, этого «дракона», дежурившего у постели его супруги.

А бабушка Хардекопф уже давно ушла от дочери. Чтобы не волновать молодую мать, она решила не спрашивать ее об отце ребенка. Это далось ей не легко, — ведь она не верила и никогда не поверит басне, которую преподнесла ей дочь: муж, мол, работает на фабрике сверхурочно. Примерно через час после родов примчалась акушерка Нигус. Бабушка Хардекопф только бросила на нее уничтожающий взгляд, не ответив даже на поклон, и вообще хранила гордое молчание. Акушерка нашла, что все в полном порядке, принесла извинения, дала несколько советов и быстро ретировалась. Супруг, однако, все еще не появлялся. Фрау Хардекопф и в голову не приходило, что он, страшась встречи с ней, слоняется по улицам.

— Фрау Боллерс, — попросила она соседку, — не подежурите ли вы около дочки до прихода ее муженька? Ведь когда-нибудь он вернется в свое стойло. Мне необходимо поглядеть, как там мои мужчины.

Не успела фрау Хардекопф закрыть за собой дверь, как маленькая горбунья шепнула Фриде Брентен, что ее муж давно уже здесь, но боится подняться наверх.

— Где он? — спросила Фрида.

— Наверное, где-нибудь бродит по улицам и ждет, когда можно будет войти. Я обещала ему, как только фрау Хардекопф уйдет, поставить мелом крестик на дверях.

— Крестик? — молодая мать улыбнулась. — Тогда, фрау Боллерс, идите и сделайте это, и поскорей, чтобы ему зря не ждать.

4

Мужчины ждали прихода фрау Хардекопф с нетерпением. Папаша Хардекопф беспокойно ходил взад и вперед по комнате, теребя свою холеную, красиво подстриженную бороду. Он охотно побежал бы следом за женой, чтобы в эту минуту быть возле дочери. Сыновья дразнили отца, величая его дедушкой, четырнадцатилетнему Отто и девятилетнему Фрицу казалось невероятно смешным, что отныне они могут разыгрывать из себя дядюшек. Старший, Людвиг, лишь снисходительно улыбался и уже воображал себя настоящим «дядей Людвигом». Когда наконец в дверях показалась мать, навстречу ей раздалось многоголосое:

— Ну, как там? Что?

Она махнула рукой и в изнеможении опустилась на стул. И только после этого ответила, обращаясь к мужу:

— Все благополучно. Мальчик.

Дружное «ура» вырвалось у всех, лица расплылись в довольной улыбке. Хардекопф поглаживал бороду. Ну конечно, мальчик! Но вот бабушка Хардекопф приступила к рассказу: никак нельзя было найти акушерку, даже к шуцману пришлось обратиться, новорожденный не подавал сначала признаков жизни, его шлепали-шлепали — и все-таки он не дышал и ожил только, когда его окунули в холодную воду. И, конечно, папаша его, этот кретин, до сих пор домой не явился. Одному дьяволу известно, где его носит.

— А мальчик хорошенький, мама? — спросил Людвиг.

— Уродина! — отрезала мать. — Никогда в жизни такого урода не видела.

Мужчины фрау Хардекопф разочарованно взглянули на нее.

— Мне сперва показалось, что у него уж очень руки и ноги короткие, а голова как у рахитика. Но акушерка говорит, что нет, все в порядке. А безобразен, лицо… ужас один!

Все печально переглянулись. Неужели такой безобразный? Почему это, отчего? Дедушка Хардекопф сказал спокойно:

— Ты, мать, наверное, преувеличиваешь! Не такие уж у него уроды родители.

— Сам увидишь, — ответила ему жена. — Вы мне суп оставили?

— Сиди уж, сиди, — сказал Хардекопф. — Отдышись!.. — Он взял кастрюлю с плиты, налил тарелку супа и подал жене, которая сегодня в виде исключения позволила себя обслуживать.

Уже взявшись за ложку, она, прежде чем поднести ее ко рту, повторила:

— А много бы я все-таки дала, чтобы узнать, где этот негодяй шляется?

А негодяй тем временем крадучись поднимался по лестнице к себе домой. Когда он увидел сигнал «путь свободен», на душе у него стало еще тяжелее. Но ничего не поделаешь. Медленно взбирался он по ступенькам, ломая голову, что бы такое сказать Фриде. Какие-нибудь полные любви, трогательные слова от сердца к сердцу, потом он ее обнимет и поцелует. Да, поцелуем он все искупит и выкажет свое раскаянье, радость, счастье, даст клятву исправиться. В одной руке у него букет душистой сирени, а в другой — жирный копченый угорь, любимая рыба Фриды.

Едва он появился в дверях, смущенно прикрывая сиренью лицо, как соседка Боллерс испарилась. Он на цыпочках вошел в спальню, положил на кровать цветы и рядом с ними копченого угря. Но угря он с гордостью тотчас поднял и, сияя, показал жене:

— Посмотри, какой жирный! И очень свежий!

Она тихо ответила:

— Спасибо, милый!

Он подошел к бельевой корзине, где спал его первенец.

— Все благополучно?

— Да. А у тебя?

— У меня? — Он рассмеялся. — У меня — слава богу!

— Ну, тогда, значит, все прекрасно!

Глава вторая

1

Пока вконец измотанный Карл Брентен, подтянув колени чуть не до подбородка, спал сном праведника на коротенькой кушетке и отчаянно храпел, фрау Хардекопф в широкой двуспальной кровати вела длинный разговор со своим мужем. Впрочем, слово «разговор» не совсем точно передает фактическое положение вещей, ибо, как всегда, говорила только она; он слушал и время от времени издавал какое-то неопределенное мычание, не то соглашаясь, не то возражая; жена всегда принимала это за согласие. Само собой разумеется, что на этот раз вся ее многословная и взволнованная речь касалась дочери, ее ребенка и мужа.