Антония Байетт - Детская книга Страница 100

Джулиан подошел к ним:

– Миссис Уэллвуд, я могу вас пригласить. Я тут на правах хозяина, мне вы не можете отказать. Пойдемте. Том совершенно прав. Я знаю, вам хочется танцевать.

– Иди же, Том. Пригласи девушку, – сказала Олив. Она встала, поправила юбку и ридикюль, протянула руку Джулиану.

Олив и Джулиан элегантно задвигались, довольные тем, как их шаги попадают в такт. Олив сказала:

– Я с тобой танцую, потому что ума не приложу, что мне делать с Томом. Это очень плохо?

Джулиан подумал, что это было бы очень плохо только в том случае, если бы они танцевали как мужчина и женщина, как пара, а они не были парой. У Джулиана была своя полуфилософская система идей о природе и значении формальных танцев, определяющая, кто является, а кто не является парой – мужчиной и женщиной. Он вспомнил Джейн Остин: «С кем вы пойдете танцевать?» – спрашивает мистер Найтли у Эммы. «С вами, если вы меня пригласите», – отвечает Эмма. Джулиан решил, что это идеальный момент. Который не представился бы никогда, если бы не танец. Он сказал:

– Я понимаю, что вы имеете в виду. Том сам не знает, чего хочет.

Тут мимо пронесся в вихре танца Том, кротко улыбнувшись матери. Он действительно выбрал в партнерши юную даму. Которая приходилась ему сестрой.

– Я вижу, тебе небезразлична его судьба, – сказала Олив. – Я не могу понять: то ли его все полностью устраивает, то ли не устраивает вообще настолько, что он совершенно отделился от реальности. Что бы мы ни предлагали, его это не интересует. Он не воспринимает нас всерьез. Он самый уклончивый человек из всех, кого я знаю, несмотря на всю его внимательность и шарм.

– Понимаю, – отозвался Джулиан, – понимаю.

Олив погладила его по плечу:

– Попробуй как-то повлиять на него, чтобы он серьезнее относился к жизни.

– Это мне и самому нелегко дается.

Том сообщил Дороти, что она вдруг превратилась в юную даму. И стала очень хорошенькая, сказал он. Другая.

– Это не очень-то любезно с твоей стороны.

– А я не обязан с тобой любезничать. И вообще, ты знаешь, о чем я, только вредничаешь. Ты становишься женщиной.

Дороти, полная решимости смотреть на мир глазами врача, подумала, что, строго говоря, стала женщиной, когда у нее в первый раз началось Это. Она гордилась кровавыми пятнами, но стремительность перемен в собственном теле ее пугала, несмотря на чисто научный интерес к анатомии. Кроме того, ее задело, что Виолетта, а не Олив взяла на себя труд рассказать ей про это жизненно важное событие, о котором Дороти, конечно, давно уже все знала, так как читала книги. Кое-как перемещаясь с Томом по плиткам ресторанного зала, она думала, что брат, скорее всего, ничего не знает про Это. Она была права. Но ей не пришло в голову поговорить с братом о том, как он воспринимает изменения в собственном теле; они швыряли его волнами непредсказуемых эмоций и внушали отвращение к самому себе. Он сказал, намекая на книгу «Век золотой»:

– Ты становишься Взрослой. Тебе нравится?

– Ты же старше меня. Тебе лучше знать.

– Девочки взрослеют раньше. Во всяком случае, так говорят. Вот мне, кажется, не очень нравится взрослеть.

Разговор выходил странный – они говорили словно чужие, так как были парадно одеты и выделывали ногами установленные фигуры танца между майоликовыми колоннами, под сентиментальную музыку. Дороти поняла, что Том выбрал этот чрезвычайно неудачный момент, чтобы поговорить о чем-то важном. Золотые волосы Тома сбились копной на голове. Он не стал расчесываться на пробор и приглаживаться, как Джулиан, и Джеральд, и Чарльз, и Герант, хотя шевелюра Геранта явно взбунтовалась против такого обращения. Дороти одернула свое соблазнительное платье на талии. Она думала, что ответить Тому, но тут музыка кончилась. Чарльз, который еще раньше записался в украшенную звездами книжечку Дороти, явился требовать свой танец. Она сказала Тому:

– Иди пригласи Помону. Кажется, никто не хочет с ней танцевать, и она совсем приуныла. Это будет добрый поступок.

Том отправился к поникшей Помоне. На ней было плохо подогнанное белое платье с роскошной вышивкой – широким бордюром из яблоневых ветвей и полосками яблоневого цвета по талии, вороту и рукавам.

Чарльз спросил Дороти, весело ли ей. Он сказал, что она замечательно выглядит. Он хорошо танцевал – стараниями матери, Дороти подстраивалась под его движения, и они бодро кружились по залу.

– О чем ты думаешь? – спросил Чарльз через пять минут.

– Хочешь знать правду?

– Я всегда хочу знать правду. Какой смысл врать. О чем ты думаешь?

– Я скажу, если ты тоже скажешь.

– Идет.

– Я думала о том, что так и не научилась решать квадратные уравнения и никогда не научусь, если ты так и будешь забирать мистера Зюскинда в Германию для расширения кругозора каждый раз, когда я уже что-то начинаю понимать. И из-за этого я никогда не сдам экзамены и никогда не стану доктором.

– Какая неромантичная мысль. Он не единственный учитель на свете.

– Он понимает, что именно мне непонятно.

Воцарилось тягучее молчание.

– Ты так и не сказал, о чем ты сам думаешь.

– Как ни странно, дорогая кузина, почти о том же. Я думал, как хорошо сейчас в Мюнхене и как я втайне ходил там в кабаре, и если бы моя матушка знала об этом, ее бы хватил удар. Видишь, я честно ответил.

– Ну хорошо хоть мы начали разговаривать. А что хорошего в кабаре?

Чарльз объяснил, что они очень авангардные. И там сильно накурено. И иногда полиция устраивает облавы. Он сказал, что Зюскинд нужен ему в качестве синхронного переводчика.

– Ах, – сказала Дороти, которой было одновременно смешно и дико обидно, – он тебе совсем не так сильно нужен, как мне. Ты собака на сене.

Ручка Помоны, лежавшая в руке Тома, была ледяной и никак не согревалась. Том жалел Помону, и это было ему полезно. Она молчала. Он смотрел на ее густые волосы, к которым были приколоты вышитые цветы. Он сказал, что, должно быть, замечательно жить в таком волшебном месте, как болото Денге.

В некотором смысле – да, согласилась Помона.

Том напирал:

– Наверно, ты теперь скучаешь без Имогены?

Помона слабеньким голоском ответила, что Имогена ни при чем и что в доме стало не очень приятно, когда Элси уехала.

Об отъезде Элси Том слышал впервые. Он спросил, куда она поехала, и Помона сообщила едва слышным шепотом, что Элси уехала рожать ребенка и вернется, когда он родится, и что это никого особенно не обрадовало – ни маму, ни Филипа, ни, конечно, папу.

Снова воцарилось молчание, пока Том лихорадочно соображал, что ответить. Он не собирался спрашивать про ребенка – ни за что на свете. Он повторил, что место, где они живут, – волшебное, и услышал банальность собственных слов.

Помона ответила:

– Со стороны – да. Я чувствую, что мы все заколдованы. Ну знаешь, как в сказке, когда все заросло колючими кустами. Мы плетемся в сад, а потом обратно на кухню. Мы шьем. Это часть проклятия. Если мы не будем шить, случится что-то страшное.

В устах Дороти это прозвучало бы шуткой. Но голос Помоны был дружелюбным и монотонным.

– Ну, я думаю, ты всегда можешь пойти в Колледж искусств, как Имогена, верно?

– И шить? Вряд ли. Я думаю, меня не отпустят учиться. А ты пойдешь в колледж?

– Я об этом думаю, – уклончиво ответил Том.

Они трусили по залу, танцуя ни хорошо ни плохо. Том сказал:

– Кроме шитья, должно же быть еще что-то.

– Горшки, – ответила Помона. – Есть еще горшки.

Том хотел глупо сказать, что, в крайнем случае, она может уехать из дома и выйти замуж, но что-то ему помешало. Он чувствовал, что Помона как будто не от мира сего, но порой он думал так и про себя. Может быть, ее мир, как и его, существует где-то в другом месте. Он хотел убраться от нее подальше, но из-за этого тут же пожалел ее и в результате попросил у нее еще и следующий танец.

Джеральд получал удовольствие от бала вопреки собственным ожиданиям. Ему была приятна работа тела, совершаемая в танце, а танцевать Джеральд умел – научился еще маленьким мальчиком на воскресных занятиях. В Кингз-колледже ему танцевать не случалось. Он разглядывал молодых женщин, чтобы понять, кто из них будет самой удачной партнершей с этой точки зрения. Лучше всех танцевала Гризельда Уэллвуд – она двигалась элегантно, почти как совершенная механическая кукла. Но ее бальная книжечка, разрисованная ландышами, была почти полна. Джеральд занял что мог из оставшихся у Гризельды свободных танцев и вернулся к Флоренции Кейн. У той в книжечке было больше незаполненных строчек, так как она отдала Геранту не все танцы, какие он хотел. С точки зрения Джеральда, она была на втором месте: ее танцевальные па были менее совершенны, но в то же время не столь заученны. Потанцевав с обеими девушками, Джеральд решил, что Флоренция лучше чувствует партнера и ловчее следует изобретаемым им вариациям танцевальных фигур. Поначалу его раздражали, как он решил, нудные попытки Флоренции поддерживать разговор, который был бы ему интересен. Она поговорила о танцах в романах Джейн Остин, а потом перешла на Шекспира и Данте. Далеко не сразу, между шагом на месте и внезапными поворотами, до Джеральда дошло, что она говорит неглупые вещи, даже остроумные, о Шекспире и Данте, несмотря на то что подобные разговоры совершенно не подходили для ужина с танцами. Это его позабавило. Он что-то ответил и снова закружил ее. И у Проспера, и у Джулиана румянец Флоренции вызвал раздражение, граничащее с яростью. Они были слишком далеко, чтобы видеть, что у нее дрожат колени, и только она одна знала, что творится у нее внутри, под прикрытием струящейся юбки, пока она сама раскачивается в такт музыке.