Антония Байетт - Детская книга Страница 118

2. Сдать предварительные научные экзамены не более чем за четыре года до того.

3. Изучать медицину в течение пяти лет после сдачи единых экзаменов или в течение четырех лет после сдачи предварительных научных экзаменов; не менее одного года из этих четырех она должна проучиться в учебном заведении из одобренного списка.

4. Сдать два экзамена по медицине: один промежуточный и один окончательный на степень бакалавра медицины.

Для допуска к окончательному экзамену на степень бакалавра медицины она должна будет посещать лекции, присутствовать при двадцати родах, прошедших в присутствии врача, два года практиковаться в хирургии и два года в общей медицине, в том числе изучить заразные заболевания и лунатизм.

Ей нужно будет специализироваться в общей медицине, хирургии или акушерстве и хорошо знать вакцинацию. Если она желает получить степень бакалавра хирургии и стать хирургом, она также должна будет пройти курс оперативной хирургии и практиковаться в операциях на мертвых телах.

Лондонская женская школа медицины в 1902 году получила королевский патент и стала колледжем в составе Лондонского университета. Путь Дороти был открыт. Нелегкий путь.

Дороти сидела среди темной полированной мебели в гостиной Лесли и Этты и считала на пальцах. Она получит звание хирурга не раньше 1910 года. Девушке, которой в 1902 году было восемнадцать лет, а в 1910-м должно было исполниться двадцать шесть, казалось, что она собирается вырвать из жизни огромный кусок, всю свою юность. Дороти сидела совершенно неподвижно, слушала цокот копыт и стук колес на Гоуэр-стрит и думала о Дороти Уэллвуд. Действительно ли она хочет все это изучать? Люди женятся и выходят замуж в двадцать один – двадцать два года. Они проживают страсти и драмы, которых Дороти не может себе позволить. Она поглядела на свои пальцы, сплетенные на коленях, и задумалась: насколько интересно, в конце концов, устройство костей и плоти, насколько интересен рост ребенка из семени? Действительно ли изучать это ей интереснее, чем переживать самой?

– Ты что-то задумалась, – сказал Лесли Скиннер.

– Восемь лет – это так долго. Огромный кусок моей жизни… чьей угодно жизни. Особенно для женщины.

– Есть и более простые способы помогать людям.

– Дело не в помощи. Я хочу знать.

– Редкое качество для молодой женщины.

– Почему женщинам не положено знать?

– Обычно считается, что они хотят чувствовать, заботиться о других…

– Вы меня отговариваете?

– Я долго преподавал и знаю, когда отговаривать бесполезно. Пускай даже среди моих учеников было не очень много женщин. Но я должен сказать, что женщины, которых я учил, прошли суровый отбор, – те, у кого не хватает силы воли и целеустремленности, отсеиваются сами. Решать тебе. Но я помогу – хотел бы помочь, – если ты чувствуешь, что должна идти дальше.

Ничто не бывает окончательным, подумала практичная Дороти и сделала окончательный выбор.

Для большинства молодых женщин ход времени означал, что им надо искать мужа или что кто-то должен искать их руки. В 1902 году Гризельде, как и Дороти, было восемнадцать лет, Флоренции Кейн – девятнадцать, Филлис – шестнадцать, Гедде – четырнадцать, Имогене Фладд – двадцать три, а Помоне – двадцать. Из всех девушек только одна, Флоренция, была «влюблена», и притом в Джеральда, любовника ее брата, что было весьма неудачным положением дел для всех троих. Филип Уоррен подозревал, что Помона влюблена в него. Она ходила за ним хвостом и раза два начинала фразы со слов «Когда мы поженимся…», а Филип делал вид, что не слышит. Ему не нравилось, что она его трогает, хоть она и была красива – по-детски. Возможно, она была, как выражались в Берслеме, «простая на голову», но Филип не исключал, что она притворяется. Ему неприятно было, что приходится о ней думать. Лучше бы о Помоне думала Элси, но Элси нужно было думать об Энн, об уборке, о чтении книг по программе. Элси просто не любила Помону, хотя и была с ней идеально вежлива. Но вежливость в сочетании с неприязнью разит наповал. Помона старалась не замечать этого, но и не делала попыток сблизиться с Элси.

Филлис думала не столько о любви, сколько о подготовке к замужеству. Как многие дети неустойчивых, зыбких богемных семей, она рисовала себе в романтических грезах обыкновенную семью, живущую удобно и по расписанию, уютно предсказуемую. Филлис грезила не о мужских телах или даже непорочных поцелуях, а об одеялах, покрывалах и скатертях. Она мало с кем общалась, разве что с Виолеттой, которая поощряла ее надежды на респектабельный домашний уют, – и некому было подсказать Филлис, что в ее расчетах не хватает чего-то существенного. Она единственная изо всех детей Уэллвудов играла в детстве в куклы, а теперь она воображала себе младенцев – чистеньких, кротких, улыбающихся, тянущих к ней пухлые ручонки, светленьких, темненьких, мальчиков и девочек. Она создаст для них мир, в котором не будет крика, уязвимости, опасности. В лесных походах Филлис заведовала кастрюлями и готовила на всех восхитительные рагу. В 1907 году ей исполнился двадцать один год, и ни один молодой человек ни в одном походе не пытался ее обнять, не ходил за ней хвостом и тем более не предлагал пожениться. Филлис решила, что она водит неправильные знакомства, но не знала, где найти правильные. Она была зажата, как в бутерброде, между двумя чересчур инициативными сестрами. Виолетта сказала, что правильный молодой человек рано или поздно объявится. Но самой Виолетте неоткуда было взять молодых людей, чтобы познакомить их с Филлис. Та старалась не паниковать и верить Виолетте.

Гедде в 1902 году было тринадцать лет. Она злилась, что родилась девчонкой. Она решила, что ей от рождения суждено терпеть несправедливость и гнет и что она непременно восстанет. В 1903 году миссис Панкхерст с дочерьми основала Социально-политический союз женщин, организацию суфражисток. Олив, как и прочие преуспевающие женщины ее поколения, не участвовала в агитации за допуск женщин к выборам. Она не особенно задумывалась над этим вопросом, но соглашалась, что это будет хорошо, что лучше женщинам иметь право голоса, чем не иметь. Флоренция Кейн ходила на митинги Национального союза организаций женского суфражизма и слушала речи Миллисент Гаррет-Фосетт. Но именно Гедда между 1903 и 1907 годом все больше и больше думала о суфражизме, борьбе, действии, восстании. Она с живым интересом следила за кампаниями воинствующих суфражисток, которые разбивали стекла и подкладывали бомбы, попадали в тюрьмы, иногда устраивали голодовки и подвергались насильственному кормлению (1909). Порой она грубила матери и сестрам. Все остальное время – дулась и предавалась мрачным мыслям. Она будет Действовать. В начале было Дело.

У кого в те ранние годы весь распорядок жизни был направлен на поиски жениха, так это у Гризельды. За то, что родители отпустили ее с Дороти в Мюнхен, она обещала матери, что позволит себя вывозить на балы и званые вечера, когда в Лондоне начнется сезон. И сдержала слово. Для нее 1902 год ознаменовался посещениями портных и парикмахеров, балами, танцами, приемами в загородных домах, чаепитиями, списками кавалеров в книжечках с хорошенькими обложечками, подвешенных к поясу на золотых и серебряных нитях. Два или три человека, восхищенные ее бледной элегантной красотой, сделали ей предложение, но она спокойно отвергла их, сказав, что «совершенно не знает» этих молодых людей и не мыслит возможности провести остаток жизни рядом с ними. Многие другие молодые люди чувствовали ее отдаленность, нехоженое ледяное поле внутри и танцевали с ней, потому что она прекрасно танцевала, а потом предлагали руку и сердце другим девушкам – открытым, веселым. Гризельда с кротким отчаянием попросила Дороти тоже ходить на эти балы, ведь Гризельда ездила с ней в Мюнхен. Дороти, осознавая мрачную реальность неумолимых сроков, которые сама на себя навлекла, отказалась. Она сказала, что у нее нет ни времени, ни денег. Она не стала любить Гризельду меньше, но вынуждена была считаться с расписанием. Еще Дороти напомнила Гризельде, что та собиралась сдать экзамены и учиться. Гризельда сказала, что, может быть, так и поступит. Посмотрим. И еще сказала, что она не такая умная, как Дороти, хотя обе знали, что это неправда.

Джулиан Кейн учился в Кингз-колледже в Кембридже, где обсуждал «высший» и «низший» виды однополой любви с Джеральдом и другими. В 1901 году он был «эмбрионом» «апостолов», его приглашали на завтраки и ужины, знакомились с ним, чтобы понять, нет ли у него интересных или забавных идей. В 1902 году он прошел обряд «рождения» на знаменитом коврике у камина, принял ритуальный ломтик поджаренного хлеба с анчоусами и стал полноправным членом тайного общества «Conversazione», или «апостолом». Он прочитал остроумный доклад, хорошо принятый слушателями, о разнообразном использовании музеев человеческими существами – от ученых и художников до торговцев, полицейских и мальчишек-хулиганов. «Апостолы», слегка издеваясь над немецкой философией, называли себя «миром реальности», а вся остальная вселенная была для них лишь видимостью; люди, не вошедшие в круг избранных «апостолов», считались недостойными внимания «наблюдаемыми явлениями». Нечто подобное, но с большей помпой, происходило в богемном Швабинге: анархист Эрих Мюзам заявил, что Швабинг не имеет границ, ибо в нем нет ничего нормального, а там, где нет нормы, измерение невозможно. Члены замкнутого швабингского кружка Kosmische Rundschau[69] называли себя Enorme – огромными, или находящимися вне норм; те, кто не относился к Enorme, именовались Belanglosen – несущественными, не имеющими значения. Kosmiker[70] склонялись к мистическим взглядам на природу и расу и часто наряжались как древние греки и римляне, вплетая в волосы виноградные лозы. Они ставили пьесы и костюмированные живые картины, как и всеобщий любимец «апостол» Руперт Брук, сыгравший Глашатая в постановке «Эвменид» Эсхила в 1906 году. Он был прекрасен в сапогах, поножах, шлеме, военной тунике и юбке – столь короткой, что он не мог, не нарушая приличий, сесть за стол на пирушке, состоявшейся после спектакля в доме Дарвинов на Силвер-стрит.