Андре Моруа - Земля обетованная Страница 49

– А что вы называете анализом, доктор? Я абсолютно невежественна в этой области. Вы имеете в виду истолкование снов? Мне кажется, их значение сильно преувеличено.

– Нет, анализ гораздо более сложен, чем простое толкование снов. Это исследование самыми различными способами всех сторон вашего подсознания. Впрочем, что бы вы ни говорили, сны также играют большую роль в раскрытии комплексов.

– А почему, доктор?

– Потому что в них, и только в них, подсознание свободно выражает себя. Сон, мадам, это тот тюремный дворик, где ваши желания, днем томящиеся за решеткой приличий и запретов, могут прогуливаться по ночам. Жизнь любого разума – это борьба между раем и адом, между обществом и личностью. И если инстинкт стаи торжествует над дневным состоянием индивида, то сексуальный инстинкт берет реванш в состоянии сна. А вместе с ним и другие антиобщественные инстинкты. Мало кто из цивилизованных людей способен на сознательное убийство врага; во сне же многие из них грезят о смерти ненавистного существа. Только чаще всего мы контролируем себя даже во сне, и наши так называемые преступные желания сводятся к чисто символической форме. Именно это и делает толкование снов таким трудным для нетренированных умов. Где чаще всего происходит действие в ваших снах, мадам? В наше время или в детстве?

– Всегда в детстве, – ответила Клер.

– Вы дважды выходили замуж, не так ли? Снятся ли вам когда-нибудь ваши мужья?

– Нет, никогда. Изредка я вижу во сне органиста из нашей деревенской церкви.

– А других мужчин?

– В моей жизни не было других мужчин.

– И все-таки… вы так хороши собой…

– Ну да, за мной, конечно, ухаживали. В начале моего первого брака я была настолько наивна, что меня трогал интерес мужчин, которых я считала незаурядными. Увы, скоро я обнаружила, что все они, даже самые умные, переставали интересоваться мною, как только понимали, что я «неподатлива». Более того, они становились моими недругами.

– И ни один из них не смог затронуть ваши чувства?

– Ни один. Когда мне стало ясно, что дружба – чистая дружба мужчины и женщины – невозможна, я постаралась окружить себя безразличными мне людьми, не оставив места для общения с родственными душами. И так было вплоть до встречи с Кристианом. Но скажите мне, доктор, когда заканчивается ваш анализ? По каким признакам вы понимаете, что пациент исцелен?

– Больной считается исцеленным в тот день, – ответил Маролль, – когда мне удается заставить его увидеть себя таким, каков он на самом деле, когда он способен осознать свои истинные желания, свои амбиции, а иногда и свою жестокость и понять причину этих отклонений от нормы. Невротик почти всегда страдает чрезмерной гордыней. Чем сильнее его эгоцентризм, тем более благородным и возвышенным он почитает себя самого. Садист, жаждущий крови, потому что он любит кровь, оправдывает свои намерения благородными предлогами – социальной революцией, патриотизмом. Он выздоровеет не тогда, когда перестанет воображать себя великим, а когда согласится быть великим в рамках общества и считаться с окружающими. Он будет исцелен – как прекрасно выразился один драматург – в тот день, когда откажется от своего идеала, повелевающего ему со славой умереть во имя некой цели, и примет для себя идеал куда более благородный – скромно жить во имя некой цели.

Клер с надеждой во взгляде наклонилась к молодому врачу:

– Вы не представляете, доктор, как верны ваши слова в отношении меня. Ведь в продолжение всего моего отрочества я желала героически погибнуть за что-нибудь, и сколько долгих лет я безуспешно борюсь с собой, стараясь избавиться от самомнения.

– Это вполне ординарный случай, – сказал Маролль. – Я наблюдал сотнями такие детские фиксации, как ваши.

– И вы их исцеляли?

Он улыбнулся:

– Скажу вам честно – лишь некоторые из них.

Он собрался встать, но она, дрожа от волнения, удержала его:

– Доктор, а почему моя память непрерывно возвращает меня к этому детству, которое, в общем-то, не было счастливым?

– Люди наделены замечательным свойством забывать неприятные свойства того или иного образа, и прошлые или удаленные объекты всегда кажутся им более желанными, нежели теперешние. Вот отчего некоторые мужчины, перенесшие все ужасы войны, мечтают вернуться в те времена. Это не значит, что тогда война нравилась им, это просто аберрация памяти. Вероятно, по той же причине так фальшивы все любовные романы. Самый пессимистически настроенный автор не способен отразить и сотой доли реальных жизненных трудностей. В сравнении с действительностью «Мадам Бовари» – просто сладенькая идиллия.

– Ах, как вы правы, доктор! – воскликнула Клер. – Все романы, за исключением, может быть, прустовских, преступное надувательство!

В этот момент Клер была твердо намерена просить доктора Маролля о сеансе анализа. Но все же не решилась, вероятно опасаясь того, что́ он мог бы обнаружить в ней.

XLI

Насилие расползалось по всей планете, беря верх над справедливостью. Война в Эфиопии, на которую общество трусливо закрыло глаза, нанесла Европе смертельный удар.[97] Маниакальное преследование евреев в Германии достигло пика безумия, но либеральные нации не отвечали на него действиями, которые можно было бы назвать законными и необходимыми. Во Франции левые партии готовились к объединению в Национальный фронт. У правых же не было ни вождей, ни политической программы. Банк Франции ратовал за дефляцию, и Альбер Ларрак утверждал, что страну погубит глупость ее финансистов. Гитлер быстро набирал политический вес; Муссолини произносил громовые речи; Лаваль юлил. И только Черчилль, точно Кассандра-провидица, предрекал миру неизбежную катастрофу. Тем временем на этом минном поле, готовом взорваться, трудящиеся продолжали усердно работать, Монтель сочинял музыку к балету, Ларрак конструировал автоматическую коробку скоростей, а Менетрие писал «Клеопатру».

В декабре его пригласили в Соединенные Штаты на премьеру «Мерлина и Вивианы».

Музыкальная драма привлекла внимание к первоисточнику: один американский автор перевел ее и либретто. Кристиан и Клер провели два месяца в Нью-Йорке, где их принимали по-королевски. Правда, Менетрие был не совсем доволен тем, что переводчик включил в либретто «Мерлина» две сцены из его же «Орфея» и половину акта из «Альцеста», но ему очень понравилось все чисто американское, что он увидел в литературе и искусстве. На торжественном приеме, организованном в его честь в нью-йоркском ПЕН-клубе, он сказал:

«У американцев будет, да и уже есть, одна из величайших литератур в мире. Остерегайтесь только одного – стать придатком английской литературы. Мы, европейцы, умоляем вас: будьте самими собой, пишите по-американски. Лишь в этом случае вы поможете нам обновиться, обогатив Старый Свет неисчерпаемыми сокровищами поэзии и юмора, коими богат ваш континент…»

Эта речь дала повод к оживленной дискуссии, которая на целых два месяца сделала супругов Менетрие одной из звездных пар Нью-Йорка. Непрерывный поток приглашений, празднеств, почестей, интервью держал их в таком сумасшедшем напряжении, что Клер на короткое время забыла о раздирающих ее внутренних противоречиях. И все-таки она продолжала с пристальным вниманием следить за проблемами, которые, по ее мнению, являлись главными в жизни. В течение всего их американского турне она живо интересовалась бытом и настроениями американских женщин.

– Какой роман вы могли бы написать об этой стране! – говорила она Кристиану.

– Увы, на это я не способен! – отвечал он. – Для романа об Америке нужно быть американцем по крови, потомком ее великих теней. А открыть новую страну в моем возрасте под силу историку или путешественнику, но не художнику. Француз может стать Токвиллем или Зигфридом Америки, но не ее Бальзаком.

Супруги Менетрие возвращались во Францию в начале марта 1936 года на пакетботе «Париж» вместе с другой писательской парой – Бертраном Шмитом и его женой. Бертран читал лекции в Принстонском университете, а Изабель его сопровождала. Морские путешествия способствуют быстрому сближению. Две пары подружились гораздо теснее, чем в Париже; у них вошло в привычку встречаться на прогулочной палубе и, лежа в шезлонгах, делиться впечатлениями.

– Америка – счастливая страна, – сказал Бертран, – и она умеет хранить свое счастье. Проявления ненависти здесь далеко не так сильны, как у нас. Религии, расы, национальности, климатические условия создают в Соединенных Штатах столь бесконечное разнообразие, что борьба политических партий уже не отличается таким ожесточением, как в Европе.

– Их партии, может быть, и безобидны, – возразил Кристиан, – но неужели вы думаете, что политические страсти от этого менее жестоки? Американские левые проникнуты революционным духом куда глубже наших.