Андре Моруа - Земля обетованная Страница 50

– Америка – счастливая страна, – сказал Бертран, – и она умеет хранить свое счастье. Проявления ненависти здесь далеко не так сильны, как у нас. Религии, расы, национальности, климатические условия создают в Соединенных Штатах столь бесконечное разнообразие, что борьба политических партий уже не отличается таким ожесточением, как в Европе.

– Их партии, может быть, и безобидны, – возразил Кристиан, – но неужели вы думаете, что политические страсти от этого менее жестоки? Американские левые проникнуты революционным духом куда глубже наших.

– Только в теории, – ответил Бертран. – А на практике здешняя революция может быть статистической, бюрократической, формалистской, но никоим образом не кровавой. Англосаксов всегда будет спасать уважение к законам.

– Отнюдь не уверен, – сказал Кристиан. – Да и долго ли Америке суждено быть англосаксонской?

Молодой матрос прикрыл пледом ноги Клер, устроившейся рядом с мужчинами. Она с минуту послушала их, потом перевела разговор на более интересные ей темы:

– Мне говорили, что Америка некогда была пуританской страной. Я этого не заметила. Какая свобода в отношениях между молодыми людьми и девушками! И какая вольность выражений! Однажды я присутствовала на лекции о браке в женском колледже. Преподаватель с самым серьезным видом говорил такие вещи, которые у нас вогнали бы в краску любого полицейского. Он объяснял в научных терминах, до какого предела может дойти юная пара, не состоящая в браке. А их книги!.. Подумать только, что прежде англосаксов шокировала дерзость французских романов… С тех пор они превзошли нас в этой области!

– Не спешите с выводами! – возразил ей Бертран. – То, что вы видели в Нью-Йорке, отнюдь не типично для страны в целом. В Америке еще много оазисов пуританства. А то, что вы описали, родилось совсем недавно и частично обязано своим существованием успеху фрейдизма. Вся американская интеллигенция вдруг осознала, что у нее есть подсознание, а наука узаконила сексуальное влечение.

– Может быть, – ответила Клер, – но, каковы бы ни были причины, трансформация общества стала фактом. И фактом счастливым. Теперь юная девушка вступает в брак, прекрасно зная, что ее ждет. А если до этого она встречалась со многими молодыми людьми, то привыкла ко всем этапам интимных отношений. Лично я считаю, что это прекрасно.

– А я с вами не соглашусь, – сказала Изабель. – То, что легкодоступно, теряет ценность. Ну что значит любовь для девушки, которая привыкла дарить поцелуи в обмен на бутоньерку с орхидеей, а все остальное – ради ужина и посещения театра?! Для нее это просто приятный вид спорта, и больше ничего. Разве сможет она испытать мучительные и прекрасные чувства романтических героинь или средневековых дам, готовых пожертвовать жизнью ради свидания с возлюбленным?! И потом, чего стоит в действительности сама пресловутая наука о любви? В одном колледже Бертран как-то сделал комплимент жене такого преподавателя, читавшего лекции о супружеском счастье. На что она ответила с невыразимым презрением: «Супружеское счастье? Брак? Да что он понимает в этом, бедняга?!»

– А вы полагаете, что сексуальность когда-нибудь утратит свою ценность? – спросил Кристиан. – Ведь это же инстинкт; он всегда доставлял и впредь будет доставлять одни и те же наслаждения.

– Не всегда! – жестко возразила Клер. – Инстинкт непоощряемый, неразвитый может погибнуть из-за грубого принуждения. Американская система совместного обучения, умелая реклама в журналах, культ красоты человеческого тела, свободное обсуждение этих тем – все это способствует расцвету ранней сексуальности. Тогда как у нас…

– Воспитание не убивает инстинкт, – прервал ее Кристиан. – Самое большее, что оно делает, – это обрекает его на подпольное существование.

– У меня в Соединенных Штатах есть друзья, и некоторые из них – настоящие пуритане, – сказал Бертран. – Их сексуальность совсем не мертва, напротив, – обострена. Но кое-кому из них нужно напиться, чтобы найти в себе смелость удовлетворить ее…

– И это не очень желательное положение вещей, – прервала его Изабель. – Нет, я лично не думаю, что старинные нравы французских провинций, замалчивание некоторых вещей, стыдливость, а при случае и жертвенность так уж плохи. У них были свои недостатки, а у американской системы – свои.

– Да, но последствия американской системы не так тяжелы, как наши, – сказала Клер. – Я допускаю, что девушка из СО[98] не испытывает таких глубоких чувств, как владелица замка в средневековом Лимузене. Но что в этом плохого? Значит, у нее высвобождаются душевные силы для других мыслей, других дел. По крайней мере, она хотя бы ограждена от наших неврозов.

Кристиан слушал жену с некоторым беспокойством. Изабель Шмит возразила:

– Ограждена? А вы в этом уверены? Для начала нужно бы узнать статистику: меньше ли в Америке неврозов и навязчивых состояний, чем в Европе? Если судить по тому значению, которое у них придается исследованию этих проблем, то разницы нет никакой. Вы ведь, как и я, присутствовали на обедах американских женщин, дорогая. Разве вы не заметили, что они говорят только о фрустрациях, о разводах, о ментальной жестокости и сексуальной несовместимости?

– Честно говоря, – сказал Бертран, – я тоже не знаю, где шире пропасть между любовью в представлениях подростков и реальностью плотской любви – у нас или в Соединенных Штатах, уж не там ли? Не забывайте и еще одно: в современной Европе романы читает только интеллектуальная элита, а широкие массы ведут здоровое, чисто инстинктивное существование, тогда как в Соединенных Штатах именно широкие массы приобщаются к этим райским, обманчивым грезам. Вот почему я считаю, что Америка находится в гораздо большей опасности.

– Я согласна с Бертраном, – сказала Изабель. – Наши великие романисты имеют мужество быть грубыми, реалистичными, неприятными, проницательными. Читайте Мориака, читайте Жюля Ромена, Дюамеля, Лакретеля, Колетт. Или писателей старшего поколения – Флобера, Мопассана. Вот где честно отображена действительность.

– Читайте, – подхватил Кристиан, – Хемингуэя, Драйзера, Колдуэлла, Дос Пассоса, Дороти Паркер. Мне кажется, что по части реализма и проницательности…

– Согласен, – перебил его Бертран. – Но только отношение к жизни у среднего американца сформировано не Хемингуэем и не Дороти Паркер, оно сформировано Голливудом.

– Голливудом исправленным, очищенным многочисленными экспериментами, – сказала Клер. – А это большая разница.

Бертран предложил Кристиану пройтись по палубе, и женщины остались одни. Клер, обычно сурово относившаяся к представительницам своего пола, не просто терпела, но и высоко ценила общество Изабель Шмит. Помолчав, она сказала:

– Я давно хочу задать вам один вопрос. Прежде я не осмеливалась, но теперь, когда мы лучше узнали друг друга… Вы ведь выходили замуж трижды, не так ли? И вы любили… действительно любили… всех троих мужей?

– Даже не знаю, что ответить, – простодушно ответила Изабель. – За своего первого мужа я вышла в разгар войны, и наш брак длился ровно столько, сколько его увольнительная. В феврале тысяча девятьсот шестнадцатого года его убили под Верденом, и я овдовела еще до того, как стала совершеннолетней. После войны я вышла за Филиппа Марсена́, он тоже был вдовцом.

– А не сын ли он сенатора от Верхней Вьенны?

– Да, верно. Марсена жили в Гандумасе, близ Лиможа и в пятидесяти километрах от вашего Сарразака.

– В самом деле. Я часто слышала в детстве разговоры о Филиппе Марсена; тогда все порицали его первый брак, который так скверно окончился.

– Я вижу, у жителей Лимузена хорошая память, – сказала Изабель. – Филипп был безумно влюблен в свою первую жену. Она бросила его и ушла к другому, а через год застрелилась.[99]

Клер, которой нравились истории о любовных напастях, попросила Изабель подробно рассказать об этой довоенной трагедии, а затем стала расспрашивать ее о супружеской жизни во втором браке.

– Филипп женился на мне из дружеских чувств, – сказала Изабель, – он просто хотел начать новую жизнь, а я… я страстно любила его.

– Вы были с ним несчастны?

– И да и нет. Он привнес в мою жизнь романтическое страдание, заставил испытать ревность, но был очень обаятельным, и я прожила рядом с ним четыре необыкновенно насыщенных года. Филипп умер молодым, как раз в тот момент, когда наш брак наконец обрел равновесие, которое можно было назвать счастьем.

– В самом деле? – промолвила Клер. – Ну а Бертран Шмит? Когда вы вышли за него замуж?

– Много позже, в тысяча девятьсот двадцать восьмом году. Мне было тогда тридцать два года. А теперь уже сорок.

– Вы одна из тех редких женщин, которые не скрывают свой возраст, – сказала Клер.

– А зачем мне его скрывать? – ответила Изабель, снимая свою маленькую фетровую шляпку. – Смотрите, я уже совсем седая.