Дэвид Бейкер - Обольщение Евы Фольк Страница 6

Андреас уже было поднял руку, чтобы постучать, но тут же опять опустил ее. Ему не хватало смелости. Этот пятнадцатилетний парень всегда симпатизировал Еве, а последнюю неделю только о ней и думал, вспоминая те радостные моменты, которые им довелось вместе пережить. Так, во время праздников они любили прятаться за бочками с вином, смеясь над ужасным голосом фрау Кнекл, распевающей гимны в составе деревенского хора. А на Пятидесятницу он нарвал Еве букет полевых цветов…

Андреас облизал губы. Ему хотелось рассказать Еве, что последнюю неделю он молился о ней каждый день утром и вечером. Он был бы очень рад стать для нее поддержкой в этот нелегкий момент ее жизни. Но особенно Андреасу хотелось сказать, что он не верит слухам. Деревенские сплетники настаивали на том, что изнасилованы были обе девочки, а некоторые даже намекали, что Линди и Ева по своей наивности дали солдатам повод. Подобные разговоры неимоверно злили Андреаса.

Наконец, собравшись с духом, он постучал. Дверь открыл сам преподобный Фольк. На нем была белая рубашка и брюки на подтяжках. В руке преподобный держал газету. Он был одним из двух пасторов, служащих духовным нуждам вайнхаузенцев, большинство из которых относило себя к протестантской церкви.

— Здравствуй, Андреас, — сказал пастор, вынимая изо рта трубку. — Что тебе?

— Я… Я просто… Можно ли увидеться с Евой? — спросил Андреас, бросив взгляд в сторону ярко освещенной гостиной.

Пастор доброжелательно посмотрел на парня. Андреас нравился ему с самого первого дня их знакомства.

— Кто там, Пауль? — окликнула пастора откуда-то из глубины дома его жена Герда.

— Андреас.

— Что ему нужно?

Андреасу показалось, что ее язык немного заплетается, но это его не удивило. В деревне давно поговаривали, что Герда Фольк не прочь выпить.

— Он хочет увидеться с Евой.

— Думаю, лучше не стоит. Она сейчас сильно расстроена.

Пастор понимающе кивнул.

— Видишь ли, сынок, — сказал он, поворачиваясь к Андреасу, — сегодня к Еве заходила поговорить мама Линди. Думаю, для обеих этот разговор выдался тяжелым.

Разочарованный парень робко сказал, что, возможно, его поддержка поможет Еве. Пастор задумался.

— Ну ладно, заходи, — сказал он после небольшого раздумья. — Полагаю, лучше всего спросить у нее самой.

Войдя в дом, Андреас направился в гостиную. Обстановка комнаты, хотя и была скромной, создавала ощущение уюта. Кроме мягкого кресла и дивана, в ней находился только небольшой письменный стол с двумя настольными лампами под абажуром и тумбочка с граммофоном. Стены с выцветшими обоями украшали несколько акварелей, изображающих живописные пейзажи и замки на берегу Рейна. Над граммофоном висела вышитая на ткани молитва «Отче наш».

Подняв с пластинки иглу, пастор, выглянув в холл, крикнул жене, которая в этот момент резала на кухне лук:

— Герда, скажи Еве, что к ней пришел Андреас! Мы будем в кабинете.

— Но…

— Пожалуйста, Герда… — хотя Пауль Фольк никогда не повышал голос, спорить с ним было бесполезно.

Герда, раздраженно бросив нож на разделочную доску, вытерла руки о передник.

— Ну, как знаешь.

Пригласив гостя пройти за ним в кабинет, пастор начал подниматься по лестнице, ведущей прямо из гостиной на второй этаж. Андреас последовал за ним. Оказавшись в узком коридоре, он прошел мимо гравюры, изображающей Мартина Лютера, и оказался в пасторском кабинете, окна которого выходили на церковное здание и расположенный рядом сад. Комната была в идеальном порядке, если не считать газет, сваленных в кучу в углу возле стола. В воздухе витал запах табачного дыма и бензина (прямо под кабинетом находился гараж). Полки, стоящие вдоль одной из стен комнаты, были плотно заставлены книгами. Пробежав глазами по корешкам, Андреас заметил имена Шиллера, Гёте, Ницше, Лютера, Кальвина, Фрейда и Дарвина. На противоположной стене висела гравюра американского художника Эдварда Хикса под названием «Царство мира». Андреас остановился у картины, рассматривая ее.

— Нравится? — спросил пастор.

— Ага, — кивнул Андреас. — Но гравюра моего отца мне больше нравится.

Фольк понимающе кивнул.

— Да, я видел ее… Очень оригинальная.

Андреас сел на резное деревянное кресло, стоящее возле письменного стола.

— Ева тяжело все это переживает, — сказал пастор.

— Я понимаю.

Фольк неспешно затянулся трубкой.

— Она проплакала почти всю неделю. Как выразилась Ева, У нее как будто вырвали часть души, и она права.

Андреас промолчал, ожидая, что пастор скажет дальше.

— Она теперь чувствует себя другим человеком, — продолжил Фольк. — Знаешь, все это очень непросто.

Андреас кивнул.

— Красивые цветы, — сказал пастор, глубоко вздохнув.

— Да, мне тоже нравятся.

— Я тебя давненько не видел в церкви, — продолжил Фольк, пыхтя трубкой. — Смотрю, ты вырос и возмужал. Знаешь, ты все больше становишься похожим на своего покойного отца. Даже характером. Он же был художником?

— Да.

— Профессор Кайзер говорит, что ты много чего унаследовал от своего отца, включая интеллект и трудолюбие, а эти черты многого стоят.

Андреас смущенно поерзал в своем кресле. Пастор пристально посмотрел на него.

— Впрочем, с твоим братом Вольфом вы совсем не похожи.

— Сводным братом, — уточнил Андреас, вскрыв растущую между ним и Вольфом пропасть. Они оба родились в апреле с разницей в год, однако их мало что объединяло, кроме общей матери, которая вышла замуж за отца Андреаса незадолго до того, как тот в 1914 году погиб в первом своем сражении. После гибели первого мужа она тут же вышла за другого солдата: профессора истории по имени Эрнст Кайзер, ставшего отцом Вольфа. Через несколько лет фрау Кайзер умерла от туберкулеза.

— Да, ты прав: сводным братом, — исправился пастор. — Он очень… м-м-м… энергичный парень, — духовное состояние Вольфа беспокоило преподобного Фолька.

— Как вы думаете, французы накажут нашу деревню? — спросил Андреас.

— Кто знает… Будем надеяться, они удовлетворятся смертью Макса Краузе. Кстати, как там Бибер? Ты его видел? Андреас кивнул.

— Да. Доктор Кребель говорит, что пуля кость не задела. Бибер скоро поправится, но пока на люди он не показывается, чтобы полиция не заподозрила его в участии в бойне.

— Это правильно, — пастор побарабанил пальцами по столешнице. — Они убили четверых французов.

— И поделом, — мягкий взгляд Андреаса вдруг сразу стал холодным.

— Так-то оно так, но французы считают совсем по-другому, — задумчиво сказал Фольк. — Для начала они требуют арестовать и казнить всех членов CA в Вайнхаузене. Думаю, эту идею проталкивают «красные» в Кобленце, — постучав потухшей трубкой себе по ладони, Фольк высыпал пепел в мусорную корзину. — Как бы там ни было, в понедельник мы, пасторы, вместе с бургомистром подадим ходатайство французскому правительству о смягчении санкций. Жаль, что сейчас здесь больше нет американцев. При их поддержке нам всегда было проще взывать к разуму.

— Да, среди всех народов, американцы, похоже, самые рассудительные, — согласился Андреас.

Пастор кивнул.

— А самые необузданные, боюсь, — немцы. Мы всегда впадаем в крайности. Наша аккуратность превращается в непомерную педантичность, верность — в слепое повиновение, добрые устремления — в навязчивые идеи, а любовь к своим — в крайнюю нетерпимость по отношению к чужим.

— Но почему?

— Не знаю, хотя, как мне кажется, отчасти виной этому — наша история. Кроме того, тяжело ожидать сдержанности от народа, потерявшего шесть миллионов во время войны да еще и оказавшегося под давлением несправедливого мирного договора.

Андреас на мгновение задумался.

— Да, потери американцев в двадцать раз меньше наших. Им легко быть сдержанными, — оглядевшись по сторонам, парень бросил нетерпеливый взгляд в сторону коридора. — Раньше отец говорил, что немецкому Рейху предназначено от Бога стать особым стражем Европы, теперь же он вообще сомневается в том, что Бог существует.

— Да, многие другие тоже сомневаются, — печально кивнул головой Фольк. — Но у Бога есть свои планы, в том числе — и для нашего священного предназначения, — пастор, наклонившись, посмотрел Андреасу в глаза. — Наше поражение следует воспринимать как исправительную розгу. Многовековой опыт показывает, что подобные испытания способствовали восхождению нашей нации на новые высоты. — Пастор выпрямился. — Когда мы будем готовы, Бог восстановит наше величие. Иначе быть не может. От этого зависит жизнь всего христианского мира.

— Но некоторые говорят, что мы, на самом деле, войну вовсе и не проиграли, потому что ни один вражеский солдат не пересек нашу границу. По их словам, все дело — в предателях-евреях. Перемирие должно было стать лишь временной передышкой, а они вынудили нас сдаться, чтобы нажиться на мирном договоре.