Марк Хелприн - На солнце и в тени Страница 66

Кэтрин была поражена тем, что отец намеренно скрывал от нее большую часть своего мира.

– Полагаю, они предпримут еще одну вылазку против нас. Почему бы и нет? Но ответ будет таким же. Должен быть. – Он разрезал хвост подгоревшего омара пополам и поднял взгляд. Все мышцы у него напряглись от решимости, овладевшей им за время рассказа о схватке с мафией. – А почему ты об этом спрашиваешь?

Кильватерная волна, катившаяся по морю за «Криспином», поблескивала мягко, как полированное серебро.

– Деньги – это невод, в который иногда можно поймать что-то великолепное, вроде вот этого, – обратился Билли к Гарри, пока Кэтрин и Эвелин, растянувшись на мягких скамейках, дремали под ласковым солнцем.

– Они также кормят, предоставляют кров и помогают в болезни, – добавил Гарри, – держат врагов на расстоянии, защищают тех, кого любишь, и позволяют жить без постоянной тревоги. – Он сказал это с какой-то обидой.

– Это я знаю, – сказал Билли. – Я говорю об избытке денег. Лишние деньги годятся только для этого, и это испытание, потому что то же самое можно получить почти безо всяких денег. Чем более развита цивилизация, тем больше подобных проблесков красоты и удовольствия бесплатны и доступны для всех.

– Это верно, – сказал Гарри. – В парке, в очертаниях какого-нибудь здания, в речи, в приготовляемом блюде, в дневном распорядке. Во Франции даже во время войны все после полудня останавливалось, и люди возвращались домой, чтобы пообедать и подремать. Каждый день в одно и то же время семьи воссоединялись. Это было источником силы и единства, которые никто и ничто не могло сломить – ни немцы, ни война. Я бы хотел, чтобы и мы здесь делали так же – работали, чтобы жить, а не жили, чтобы работать.

– Театральные люди говорят, что они так и живут, не так ли? – спросил Билли.

– Да, но они живут напоказ. Что это за жизнь, если постоянно рассчитываешь, какое ты произведешь впечатление? И в обеденное время они еще не вылезают из постели.

– Тебе не очень-то нравится богема, Гарри?

– Я принимаю их такими, какие они есть. Просто называю вещи своими именами.

– Я беспокоюсь о Кэтрин, – признался ее отец, – мне кажется, это для нее не очень хорошая компания.

– Они не настолько плохи, – сказал Гарри, – как сыновья некоторых инвестиционных банкиров.

– Понятно, что ты не любишь Виктора.

– Да уж, от него я не в восторге.

– Я понимаю. Он всегда поражал нас с Эвелин своей чрезмерной вежливостью, за которой что-то скрывалось, возможно, многое. С двухлетнего возраста. Мыслимое ли дело? В таком возрасте? Вежливость чудесна, когда она глубока и тиха, как озеро, но не когда обрушивается, как водопад. Он никогда не называл меня Билли. Я знаю его всю жизнь, и он ни разу не назвал меня Билли. Все зовут меня так, это мое имя, ради бога. Я не люблю церемоний. Ты называешь меня Билли…

– Я стараюсь этого не делать.

– Когда мы только познакомились, ты, естественно, этого не делал, а теперь бы уже пора.

– Билли, – сказал Гарри.

– Что?

– Просто попробовал.

– Правильно. Смотри-ка, они заснули. Ты так и не рассказал, что у тебя случилось. Может, я смогу помочь.

– Я ценю ваше предложение, но не могу принять вашу помощь, как никогда не смог бы работать в вашей фирме или жить на деньги Кэтрин, ни на ее собственные, ни на ее наследство, в этом есть что-то, что сделало бы меня недостойным ее.

– А что заставляет тебя думать, что в противном случае ты ее достоин?

– Она. И я ей верю, я хочу оправдать ее ожидания.

– Это она сказала тебе, что ты не должен жить на ее деньги или работать на меня?

– Наоборот, она хочет помочь мне изо всех сил. Она щедра. У нее доброе сердце. Она бы все отдала.

– Но ты бы не принял?

– Нет, конечно.

– А что будет – раз мафиози тебя избили, это недобрый знак, – что произойдет, если они тебя прикончат? Я имею в виду, убьют?

– Если меня убьют, Кэтрин какое-то время будет чувствовать себя как солдатская вдова, которых сейчас много. Потом начнет новую жизнь. Такое сейчас повсюду случается.

– Чего они от тебя хотят?

– Чтобы я ушел из бизнеса.

– Ты уверен, что им не просто деньги нужны?

– Они требуют гораздо больше денег, чем мы можем дать. Они хотят выдоить нас полностью, а затем убить.

– Зачем же убивать корову, которую можно долго доить?

– У них есть заказчик, может, это их родственник, я не знаю. – Билли передвинул румпель, изменив курс на несколько градусов. Парус напрягся, кильватерный след изогнулся, и солнце, как прожектор, который повернули с помощью рукоятки, полностью залило светом кокпит.

– И что ты собираешься делать?

– Все меня об этом спрашивают, потому что никто не знает ответа, и я тоже не знаю.

– Что, если я дам тебе денег? Устрою в другой бизнес? Или возьму тебя в свою фирму?

– Это как раз то, что я не могу принять.

– Я понимаю, но ситуация чрезвычайная. А это может спасти тебе жизнь. Кэтрин тебя любит. Я сделаю все, что потребуется, и это не составит мне никакого труда.

– Вы бы не спасли мне жизнь, потому что в этом случае меня вряд ли можно было бы назвать живым. На кону больше, чем вам кажется. Этот бизнес создал мой отец. Он вложил в него всю свою жизнь, а потом завещал мне. Это означает, что они ведут атаку на моего отца, на его волю и его надежды. Значит, они нападают и на мою мать. И на Кэтрин. «Отнимите вы дом, отняв опору, / Державшую его. Лишите жизни, / Когда лишите средств на эту жизнь»[84]. Они отнимут у меня прошлое, настоящее и будущее. Я не позволю им это сделать.

– Но ты же не промышленник. Ты не сможешь нанять частную армию, не сможешь купить все правительство.

– Я знаю.

– Что же ты собираешься предпринять? Ты не хочешь спасаться бегством. Не хочешь принять мою помощь. Твое положение очень затруднительно.

– Очень.

– И ты ожидаешь, что я одобрю твой брак с Кэтрин?

– Надеюсь на это.

– Как вы будете воспитывать детей?

– То есть?

– Христианами или иудеями?

– Понимаю.

– Нет, не понимаешь. Ты очень многого не знаешь, и мой вопрос вполне уместен. Как вы будете воспитывать детей?

– Мы это не обсуждали.

– Лучше обсудите, потому что надо сделать выбор. Они будут либо христианами, либо иудеями, либо никем, либо какой-то непонятной помесью, то есть тоже никем. Они будут тем или иным, что, по крайней мере первоначально, определите вы с Кэтрин. Не я ставлю этот вопрос, его ставит жизнь.

Спокойно, как дипломат, Гарри спросил:

– Каковы ваши возражения?

– Теоретически я бы возражал, если бы они воспитывались как христиане и тем самым отдалялись от своего отца. Я бы возражал, если бы их отец сменил вероисповедание и тем самым предал все колена своей семьи, начиная с Авраама. Я бы возражал, если бы они воспитывались как евреи и тем самым отдалялись от своей матери. И я бы возражал, если бы их мать изменила свою веру и тем самым отдалилась бы от меня. И, конечно, если бы они не придерживались никакой веры, не были бы частью никакой традиции, я был бы убит горем, что генеалогические линии, так долго сохранявшие верность, упорство и отвагу, пришли к такому бессмысленному концу.

– Мы не думали об этом, – сказал Гарри, – потому что так сильно любим друг друга, что по сравнению с этим все кажется незначительным. Может, я слепой гордец, но мне это представляется вопросом веры.

– Как это?

– Я верю в Бога. Не как в проявление человека, но как во всемогущую силу. Если он сотворил мир таким образом, что я полюбил Кэтрин, я верю, что он позаботится об этом и что в конце концов все будет хорошо. Его заповеди фундаментальны и идут от сердца и души, даже если человек сводит их к догмам, созданным им самим в зарослях сухого тростника. Иногда поднимается буря и наклоняет тростник, чтобы открыть мир небу.

– Какой именно теологии это соответствует?

– Божественной теологии.

– Чем она доказывается и подтверждается?

– Всей природой, богатой жизнью. Я пришел к этому убеждению не путем рассуждений. Меня к нему привели, принесли, как ребенка на руках.

– Это, конечно же, ересь.

– Ну да, то есть вы сами можете со мной говорить, преподаватели могут меня учить, городской совет Вест-Хэмпстеда может диктовать законы, которые управляют мной, когда я через него проезжаю, «Вестерн Юнион» может отправлять мне сообщения, мафия может меня принуждать, поэт может очаровывать, логик может убеждать, а оратор может увлекать, и только Бог лишен всех этих полномочий и принужден всегда оставаться безмолвным, уклончивым. Кто может принудить Его?

– Может быть, это его выбор, – сказал Билли, который, хотя Гарри этого не знал, был подготовлен для богословской дискуссии гораздо лучше, чем большинство людей могло бы подумать.

– Чем это доказывается или подтверждается? – вернул его вопрос Гарри. – Даже если его выбор был, есть или будет в этом, разве Он не может передумать, сделать исключение, действовать не по одной схеме, позволить себе противоречия или воспользоваться уловками, головоломками и ловушками? Моя традиция, Билли, если позволите, считает посредничество вторичным. И так же, я уверен, считает и ваша традиция.