Марк Хелприн - На солнце и в тени Страница 69

– Я же не удочерена.

– Нет.

– Тогда, – сказала она Билли, – ты тоже иудей.

Всем это показалось невероятно смешным.

– Нет, – сказал Билли. – Я принадлежу к епископальной церкви.

– Я всегда так и думала, папа. Всегда думала про тебя так. – Она замялась. Секунда проходила за секундой. – Это значит, мама… значит, что…

– Да, – сказала ей Эвелин.

– О боже. Тебя удочерил дедушка Томас?

– Удочерили мою мать. Она родилась иудейкой в России и никогда не меняла веры. Это значит, что я, значит, что ты… Понимаешь? Если бы ты вышла замуж за Виктора, мы бы никогда тебе не рассказали. Но раз ты выбрала Гарри, как мы могли не сказать?

– Бога ради, страннее этого нет ничего на свете, – сказал Билли. – Мой внук, насколько я понимаю, будет стопроцентным евреем. Хейлы, одним махом… Я имею в виду, мои одноклассники, знай они, чему суждено случиться, подвергли бы меня остракизму. И уж не решаюсь сказать, что было бы, если бы об этом стало известно моему деду. Каждому хочется, чтобы его дети хотя бы немного походили на него самого. Чтобы продолжаться. Вы тоже захотите, чтобы ваши внуки были похожи на вас. – Он посмотрел на свою дочь и ее жениха. – И я думаю, что они будут на вас похожи, что бы ни говорили все остальные.

– Это правда? – спросила Кэтрин, не ожидая ответа. – Почему вы мне не говорили? Это ошеломляет – вдруг обнаружить, что я до сих пор ничего не знала о такой важной стороне своей жизни. Просто не знаю, что и думать. – Она встала и прошла на нос яхты.

Уселась там у основания бушприта, меж тем как яхта летела вперед, иногда благодаря порыву ветра мягко ударяясь о волны. Гарри смотрел, как ветер развевает ее волосы, и ждал, оставаясь в средней части судна, чтобы она его позвала или пришла к нему сама.

Они уже давно миновали остров, где впервые увидели бакланов, но теперь по левому борту появилось множество других – десятки, а может, и сотни хозяев маленьких зеленых островов, побелевших коряг и сосен, справлявшихся со своими занятиями с простотой и совершенством ста миллионов лет, за которые они изучили стихии настолько хорошо, словно никогда не отдалялись от них, и в этом была своя прелесть, в их отдельности от ветра и моря, но и вечной связи с ними.

Вместо того чтобы вернуться домой, они нашли бухту и стали там на якорь, укрывшись от ветра. Эвелин готовила обед, а Кэтрин по-прежнему сидела на носу, словно бы в горе, но с выражением сосредоточенности на лице. Рискуя застудить ноги в холодной воде, Билли перебрался на шлюпке на берег и бродил по мелководью, выкапывая куахогов. Мясо этих огромных моллюсков выглядело как костистая куриная грудка, а нарезанное с картофелем и сельдереем, позволяло приготовить наваристую новоанглийскую похлебку, прекрасно идущую под рислинг.

Пока в горшке варилась куахоговая похлебка, Кэтрин время от времени поворачивала голову. И, когда обед был готов, им не пришлось ее звать. Она не была ни рассерженной, ни уязвленной, но впала в глубокое спокойствие, в котором не было места для разговоров. Так что обед на «Криспине», чей якорный канат натягивался течением, входившим в обращенную на восток бухту с ее южной стороны и выходившим на севере, протекал в молчании. Они чувствовали умиротворенность, порождаемую близостью к морю, размеренное сердцебиение которого замещает деятельность и шум. Это было именно то, что требовалось Кэтрин, и когда они смотрели на нее хотя бы мельком, она казалась одновременно подавленной, обиженной, довольной и изумленной. Никто не осмеливался заговорить, пока она не сказала:

– После обеда мне хотелось бы перебраться на берег, нарубить дров и устроить там костер рядом со скалой.

– Кто это говорит? – спросил Гарри. – Пещерная женщина или Уильям Батлер Йейтс?

– Осторожнее, Гарри, – сказал Билли. – Помню, однажды я выпил лишнего – впрочем, это дело обычное, – и вместо «Эвелин» произнес «Элефант»[86]. Потребовалось несколько лет, чтобы это загладить. – Он сделал паузу. – И бриллиантовое ожерелье. Так я уразумел, что даже стройную женщину нельзя называть слонихой, даже случайно.

– Все в порядке, – сказала Кэтрин. – Я не против, чтобы он называл меня слонихой или пещерной женщиной. Лесть ни к чему хорошему не приводит.

Билли и Эвелин остались на борту, чтобы прибраться и пораньше лечь спать, что так легко сделать на слегка покачивающейся яхте, а Гарри с Кэтрин погребли к берегу. Он был рад, что под конец обеда она заговорила. Говорить непрерывно не требовалось. Потеряв из виду яхту, они нашли огромную скалу и устроили возле нее костер. Высушенные на солнце коряги горели легко, и хотя не давали большого жара, но, отражаемого каменной поверхностью, его хватало, чтобы им по-прежнему было тепло, когда наступила ночь и похолодало. Тени плясали на скале, но свет от костра был слишком слаб, чтобы затмить Млечный Путь. При одном лишь свете звезд они все же различали лица друг друга, смягченные, словно при свечах, и слушали волны, ветер в соснах и потрескивание костра.

– Ну, так что ты надумала? – спросил он.

– Как давно твоя семья принадлежит к евреям? – спросила она.

– Пять тысяч лет или около того.

– Ну, так что же ты надумал?

– Ты меня поймала.

– Последние пять часов я делаю все, что в моих силах, – сказала она.

– Расскажи.

– Ты в самом деле хочешь узнать?

– Или мы могли бы поиграть в боулинг.

Она посмотрела на основание костра, где догорали угли.

– Это мгновенно меня изменило, – сообщила она, – но не полностью и не потому, что я этого хотела. Я этого не хотела. Было очень грустно расставаться с тем, чем я была, – не в смысле веры, это поверхностно по сравнению с тем, о чем я говорю, но в смысле того, что я такое. Я смотрела на свое отражение в воде и мало что различала из-за ряби, но я там была, и свет тек мимо меня, словно река, и все было смутным. Я смотрела на свои руки. Медленно поворачивала их и разжимала пальцы. И на свои ноги. Может, ты видел, как я скрестила руки и обхватила себя за плечи, словно успокаивая, поддерживая и открывая саму себя. Боковым зрением я видела свои волосы – ветер то скрывал их из виду, то показывал. И я думала про себя: кто эта девушка, которой я не знала, которая явилась из какой-то страны, о которой я до сих пор никогда не думала? Я не могу пренебрегать ими, всеми людьми, которые родились до меня, которые жили в лачугах Восточной Европы – в Польше, на Украине, в Молдове, в России… Я думала, что мы родом из Шотландии. Ну, насчет отца так и есть. Но я более глубокого происхождения, как и мать, и не могу забыть о тех, от кого она произошла, хотя никогда их не узнаю, потому что все они во мне – раввины в кафтанах и войлочных шляпах, их жены, одетые в черное дети с блестящими трагическими глазами, – это невероятно. И, Гарри, я – это они. Что бы я ни думала о них раньше, теперь они всегда пребудут со мной. Мне для этого ничего не надо делать. Насколько я понимаю, мне ни во что не надо верить, хотя в глубине души все это работает как часы. Сегодня я стала укоренена словно дерево, не имеющее собственного голоса, помимо того, что дается дующим сквозь него ветром. Я только что поняла самую поразительную вещь – терпение, длящееся на протяжении пяти тысяч лет. Последние несколько часов я была неподвижна, но сквозь меня проходило время. Я говорю глупости?

– Нет.

– Эти скелеты в кинохронике, мертвые дети, штабелями уложенные вдоль канав, их ноги, похожие на хворост… Они – это я.

– Так и есть.

– Это все меняет. По-настоящему. – Она высоко держала голову, отказываясь сгибаться под тяжестью переживаний, меж тем как по щекам у нее катились слезы. Кэтрин всегда легко начинала плакать.

27. «Ивнинг Транскрипт»

– Это вам не чертова постановка Гильберта и Салливана для колледжей, – со злорадством говорил Сидни, когда через Паблик-Гарден и по Бостон-Коммон вел Кэтрин и других звезд спектакля в сторону Вашингтон-стрит. – Мы – американский музыкальный театр. Мы – Бродвей. Остальные равняются на нас, стремятся быть нами. Мы – профессионалы.

Они вчетвером шли бок о бок, остальные участники группировались у них за спиной, ритм их походки выдавал в них людей, постоянно занимающихся пением и танцами, а Сидни в эти минуты был их генералом. Для конца сентября было холодно и сухо, и огни, зажигавшиеся в зданиях по сторонам Бостон-Коммон, искрились, словно зимой.

– Кэтрин, ты не мандражируешь? Надеюсь, что нет. Ты на этой роли собаку съела. Все вы намастачились, причем задолго до отъезда из Нью-Йорка. Несколько недель, что мы здесь, все идет почти безупречно.

– Я мандражирую, – ответила Кэтрин, – но жду не дождусь, чтобы продолжить. Единственная трудность – это время между сейчас и потом.

Хотя всем, кроме Сидни, предстояло переодеться в сценический костюм, они были в красивой одежде и слышали музыку так достоверно, словно уже находились в театре, где в темной бреши между зрительным залом и сценой затаился оркестр, готовый навести между ними мелодичные мосты. Если исполнение окажется вполовину так же хорошо, как репетиции в Бостоне, то большую часть времени зрители непременно будут в восторге, иногда достигающем подлинного блаженства. Сидни был в двубортном пальто и шарфе «Либерти оф Лондон». Чарльз – красивый, сильный и такой же неразговорчивый в реальной жизни, как и на сцене, – в твидовом костюме, готовый к встрече со своей богатой наследницей. Аманда, наследница, которая в реальной жизни наследницей не являлась, была без пальто и одета так, как полагается исполнительнице главной роли, в платье, слишком легком для холода, слишком коротком, со слишком глубоким вырезом – словом, идеальном для вечеринки. А Кэтрин, простушка из Ред-Лайона, Пенсильвания, бывшая настоящей наследницей и, каждый вечер терявшая Чарльза, выступала во французском платье, так чудесно скроенном и притягивающем взгляд, что, когда она проходила через Бостон-Коммон, все вокруг оборачивались на нее, словно в легком испуге. Ее коллеги – режиссеры и бродвейские артисты бесконечной и беспощадной харизмы – поневоле выглядели рядом с ней форейторами.