Герман Кох - Спаси нас, Мария Монтанелли Страница 8

Заезженный вопрос всех родственников «Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?» – из той же серии. Ведь то-то и оно, что ты в состоянии ответить на него, только когда вырастешь! Подозреваю, они жутко боятся, что ты окажешься умнее их. Сами-то они отнюдь не светятся счастьем, став теми, кем стали. Глядя на их изнуренные лица, сразу понимаешь, что лучше уж вообще никем не становиться. Именно так я и отвечал на этот шаблонный вопрос, минуя фазу «водителя автобуса» и «летчика». Родственники смущенно косились на моих предков и переводили разговор на другую тему. «Он здорово рисует», – пыталась оправдать меня мама, в то время как они уже сделали соответствующие выводы. Поезд ушел, мне нет спасенья, я конченый человек. Они не произносили этого вслух, но думали про себя: во всем виноваты родители, которые его донельзя балуют, то-то он катается как сыр в масле и в ус не дует. И еще что я, единственный ребенок, расту эгоистом. Что все мне преподносится на блюдечке с голубой каемочкой. Посмотрели бы на себя: всю жизнь горбатились в поте лица ради того, чтобы потом, надувая щеки, трезвонить о своей зачуханной карьере и о себе любимых – о тех, кем они в конце концов «стали».

Однажды я провел летние каникулы у такого вот родственника. Мама попала в больницу, и я навещал ее каждый день. Видок у меня, по всей видимости, был не ахти, вот родня и решила – для моего же блага – отправить ребенка куда-нибудь подальше от дома. Даже в школе меня внезапно окружили вниманием. Должен признаться, что некоторые учителя и в самом деле мне сочувствовали. «Как здоровье мамы?.. Хорошо ли ты питаешься?» По натуре своей они не были скверными людьми, я никогда этого не утверждал. Когда они расспрашивали меня о состоянии мамы, я морщил лоб, словно одно лишь напоминание об этом причиняло мне боль, опускал глаза и едва слышно мямлил: «Плохо». Тогда они похлопывали меня по плечу и говорили нечто ободряющее. Учитель географии Шрёдерс даже снабдил меня рецептом бифштекса с картошкой и салатом. Дело в том, что я худел на глазах, и чем дальше, тем больше напоминал привидение. Он пригласил меня в свой кабинет и детально описал процесс приготовления бифштекса. Это тронуло меня до глубины души, в судный день я обязательно замолвлю за него словечко, хотя до бифштекса у меня руки так и не дошли. Самое печальное, что некому было приготовить бифштекс специально для меня – я был один во всей вселенной. Я решил пустить все на самотек, пусть окружающие изо всех сил жалеют меня, сам я палец о палец не ударю.

Когда мама умерла, они совсем расчувствовались. Встретив Шрёдерса после летних каникул, я рассказал ему о ее кончине. Он молча пожал мне руку. И больше ничего не сказал. Мне это понравилось. «Почему Шрёдерс пожал тебе руку?» – спросил Антон Керкграфе после урока. «Понятия не имею», – ответил я, ведь за исключением Эрика и Герарда никто не знал, что у меня умерла мама. Никакого участия, кроме идиотского скулежа, от ровесников ждать все равно не приходится. За исключением, разумеется, настоящих друзей. Для остальных же смерть близких – это лишний повод воспользоваться твоими слабостями. Через пару дней Шрёдерс признался, что, мол, думал обо мне все это время. В жизни не слышал столько теплых слов, в жизни не ощущал такого внимания к своей персоне – в этом смысле мама могла бы умирать хоть каждый день… Даже не заслуживающие снисхождения преподы подходили меня утешить. Все они на поверку оказались сердечными, славными людьми. Даже Вермас и тот проявил себя с лучшей стороны. Жаль только, что ему не пришло в голову хоть на денек отложить в сторону Льюиса Кэрролла, но тогда Льюис Кэрролл был мне до лампочки. На уроках английского, по крайней мере, я мог без зазрения совести витать в облаках. Способность Вермаса к сопереживанию достигла апогея: он оставил меня в покое и неделями не вызывал.

Нет, хуже всего было, когда ко мне приставали: «Чего ты хочешь достичь в этой жизни?» – между тем как сами являли собой ярчайший образец того, к чему в любом случае стремиться не следовало. Преподавательское поприще – это последний аварийный выход, позволяющий спастись от будущего. В лицее Монтанелли преподавали двое его выпускников. Такой сценарий и в страшном сне не приснится. Ведь если тебе рано или поздно и удалось покинуть эту богадельню, всю оставшуюся жизнь ты будешь обходить ее стороной. Легче торговать свежей рыбой в Сахаре, чем снова оказаться там, где ты чувствовал себя полным кретином. Если вы понимаете, что я имею в виду. Взять, к примеру, мужчин, до седых волос забавляющихся игрушечными паровозиками или выбирающих себе в жены женщину, которая заодно заменит им мать. Как же надо тронуться умом, чтобы, освободившись из тюрьмы и впервые в жизни обретя шанс научиться чему-то стоящему, тут же слинять обратно. Говорят, что преступник всегда возвращается на место преступления, но все не так просто. Причина тут в другом: тот, кого однажды отутюжили по полной программе, будет и впредь нарываться на побои или же отыщет себе жертв, которых он собственноручно измордует до состояния бессловесных тварей. Наиопаснейшие типы! Учась в школе, они лебезили перед учителями, и теперь, заняв их место, рассчитывают на реванш. Чистой воды инцест. На Страшном суде для них при всем желании не придумать смягчающих обстоятельств. Мама, до того как сойтись с моим отцом, уже однажды побывала замужем. Сразу после брачной ночи ее избранник заявил, что отныне она должна будет ублажать его, как его дорогая маман. Прикиньте только, каково услышать такое женщине, к тому же еще не матери вовсе. Я бы на ее месте, не раздумывая, привязал к его ноге груз весом в четыреста килограммов и сбросил этого ублюдка на глубину в ближайшем порту – и концы в воду! Она рассказала мне об этом в один из тех двух вечеров, когда отец ошивался у вдовы. С тем гадом, кстати, она промыкалась еще семь месяцев, что однозначно выше моего понимания. Конечно, прежде чем осуждать мою мать, следует побольше о ней узнать, хотя какой в этом смысл. Она была наивной до нелепого, долгое время пребывая в уверенности, что можно залететь от одного лишь поцелуя, и при этом такой красавицей, что поклонники ее сестры влюблялись в нее с полоборота. Угораздило же ее попасться в лапы уроду, который вознамерился играть с ней в дочки-матери, – да нет, что я говорю, то была отнюдь не детская игра. Таких подонков с их плюшевыми мишками следует запихивать в горящие машины и сталкивать с отвесной скалы в пропасть. А потом прокручивать эту сцену на замедленной скорости в своей голове раз по двадцать.

Но я остановился на том, что меня сбагрили к дяде, дабы я немного пришел в себя после всей этой больничной мороки. У дяди был домик на юге Франции, в Провансе, где он жил со своей женой. Это был своего рода приватный рай для двоих, куда, вообще-то, никого не впускали, разве что лишь в качестве зрителя. Четыре недели подряд мне приходилось выслушивать всякую околесицу, которую нес мой дядя, весьма поверхностный субъект, имеющий, однако, наглость утверждать, что, мол, за плечами у него яркая жизнь и что ему в ней все ясно. Раскрывая книгу, в основном по настоянию моей тети, дядя Фриц (ну и имечко, хотя тут он не виноват) взвизгивал с порога: «А я знаю, чем все кончится!» – и принимался обстоятельно анализировать дальнейшие события. Дяде Фрицу было невдомек, что в реальной жизни все непредсказуемо. Он беспрестанно ссылался на свой жизненный опыт, «опыт из практики», хотя в прошлом был пешкой, бухгалтером, и все свои познания о людях почерпнул в кабинете.

Он обожал распространяться о своем лошадином здоровье. Нет более жалких людишек, единственным достоянием которых на исходе пустой, никчемной жизни является их «здоровое тело». Изо дня в день он таскал меня по жаре на многокилометровые прогулки в горы, где только чахлые кустики да насекомые. Там он, то и дело оборачиваясь, любопытствовал: «Надеюсь, ты не устал? Давай поднатужься! Мне семьдесят, но посмотри, как я легок на подъем!» При этом он без устали долдонил что-то о растениях, пытая меня, чем отличается, например, чертополох от мака, после чего переключался на птиц. Остановившись вдруг как вкопанный посреди выжженной солнцем поляны чертополохов, он возносил палец к небу и замирал: «Слышишь? Это сероклювый желтохвост! Что-то рано в этом году. Прошлым июнем их здесь еще не было…» Пестрые лысухи, пятнистые горлицы – он их всех знал назубок. По ночам, лежа в постели, я мечтал о пневматическом ружье, чтобы перестрелять у него на глазах всех его пернатых друзей. Я ничего не имею против птиц, но на кой черт мне их названия? Не говоря уже о растениях. По-моему, так называемые любители напрочь лишены масштабного мышления. Зарывшись в свои энциклопедии, не видя дальше своего носа, они до смерти боятся хоть разок заглянуть за горизонт.

Дядя Фриц был не только знатоком природы, но и чемпионом по затыканию рта. О чем бы я ни заводил разговор во время трапез из бесчисленного множества приготовленных тетей закусок, первых, вторых и сладких блюд, дядя Фриц всегда умудрялся меня перебить, нетерпеливо встревая: «Так-то оно так, но вот тебе другой пример…» И начинал пересказывать набившую оскомину историю, выдавая ее за свою. «Благодаря своей профессии я знаю людей как облупленных». На самом же деле у таких вот фрицев в запасе ровно восемь анекдотов и двенадцать крылатых выражений, щеголяя которыми они мнят себя философами. Мороз по коже, как чудовищна человеческая старость, если вдуматься.