Герман Кох - Спаси нас, Мария Монтанелли Страница 9

Он обожал распространяться о своем лошадином здоровье. Нет более жалких людишек, единственным достоянием которых на исходе пустой, никчемной жизни является их «здоровое тело». Изо дня в день он таскал меня по жаре на многокилометровые прогулки в горы, где только чахлые кустики да насекомые. Там он, то и дело оборачиваясь, любопытствовал: «Надеюсь, ты не устал? Давай поднатужься! Мне семьдесят, но посмотри, как я легок на подъем!» При этом он без устали долдонил что-то о растениях, пытая меня, чем отличается, например, чертополох от мака, после чего переключался на птиц. Остановившись вдруг как вкопанный посреди выжженной солнцем поляны чертополохов, он возносил палец к небу и замирал: «Слышишь? Это сероклювый желтохвост! Что-то рано в этом году. Прошлым июнем их здесь еще не было…» Пестрые лысухи, пятнистые горлицы – он их всех знал назубок. По ночам, лежа в постели, я мечтал о пневматическом ружье, чтобы перестрелять у него на глазах всех его пернатых друзей. Я ничего не имею против птиц, но на кой черт мне их названия? Не говоря уже о растениях. По-моему, так называемые любители напрочь лишены масштабного мышления. Зарывшись в свои энциклопедии, не видя дальше своего носа, они до смерти боятся хоть разок заглянуть за горизонт.

Дядя Фриц был не только знатоком природы, но и чемпионом по затыканию рта. О чем бы я ни заводил разговор во время трапез из бесчисленного множества приготовленных тетей закусок, первых, вторых и сладких блюд, дядя Фриц всегда умудрялся меня перебить, нетерпеливо встревая: «Так-то оно так, но вот тебе другой пример…» И начинал пересказывать набившую оскомину историю, выдавая ее за свою. «Благодаря своей профессии я знаю людей как облупленных». На самом же деле у таких вот фрицев в запасе ровно восемь анекдотов и двенадцать крылатых выражений, щеголяя которыми они мнят себя философами. Мороз по коже, как чудовищна человеческая старость, если вдуматься.

Гости, навещавшие их, пусть и ненадолго, обязаны были оставить в специально заведенной книге свой отзыв о том, как восхитительно провели время в доме четы Фрицев. Подсунув гостям эту книгу, хозяева садились рядом, чтобы наблюдать за процессом. Я искренне сочувствовал всем этим бедолагам, которые стыдливо корябали там какую-нибудь вымученную любезность. Стоило им отложить ручку, как дядя Фриц с женой, вырвав у них драгоценный фолиант, принимались зачитывать хвалебный отзыв. С таким же успехом можно было бы в присутствии лагерной охраны расспросить военнопленного, доволен ли он, как с ним обращаются: ясное дело, тот ответит, что лагерь этот, где дни напролет можно играть в пинг-понг, и есть предел его мечтаний. Просто такие деревенские олухи, как дядя Фриц, со своими книгами отзывов под мышкой, жаждут подтверждения своего высочайшего достоинства, в котором сами они не очень-то уверены. В минуты сомнений они всегда могут ухватиться за эту книгу, как за спасательный круг, и, перечитав отзывы знакомых, облегченно вздохнуть: «Ах, как же все-таки нас любят…»

Когда я получил телеграмму с известием о том, что мама совсем сдала, у меня прямо гора с плеч свалилась от возможности вырваться домой. Они проводили меня на вокзал. «Что бы ни случилось, ты можешь всегда на нас положиться», – сказала тетя. Неплохая тетка, она желала мне добра. Я даже было устыдился своих слов, в спешке начерканных мной в книге отзывов, пока они возились в саду. Как бы то ни было, в рай этой супружеской пары я больше не попал и никогда с ними не пересекался.

От других родственников я узнал, чем закончилась их идиллия. Дядя Фриц всегда предвидел концовку той или иной истории еще перед началом чтения, хорошо разбирался в ботанике, но вот в собственной жизни разобраться ни черта не смог. Не прошло и двух месяцев после смерти мамы, как его жена сбежала с молодым французским архитектором. Я видел, как он ухаживал за ней во время своих визитов, распинаясь об оригинальной деревенской черепице в прованском стиле. Я сразу смекнул, что эти двое неровно дышат друг к другу, судя по взглядам, которыми они обменивались за столом, пока прощелыга-француз накладывал себе на тарелку салат из анчоусов. Дядя Фриц был слишком увлечен человековедческими воспоминаниями из собственной практики и не замечал, что происходит. После ухода жены поток гостей быстро иссяк. Сам дядя Фриц почти перестал выходить из дому; времена года сменяли друг друга, деревья и цветы увядали и зацветали вновь, но уже без дядиных ценных комментариев. К счастью, у него под рукой была книга отзывов, свидетельница той идиллической эпохи, когда все вокруг считали его достойнейшим человеком.

Вспоминаю, как он стоял на платформе, провожая взглядом уходящий поезд. Его поднятую в прощальном жесте руку и его широкую улыбку, на которую, мол, я всегда могу положиться. Остается только надеяться, что в конце концов ему удалось «положиться на самого себя», ведь все эти лютики-цветочки, названия которых отскакивали у него от зубов, не сослужили ему никакой службы. Его энциклопедические познания оказались бесполезны. А уж тем более – люди, по образу и подобию которых он строил свою «яркую жизнь». Сиротливо сидя перед камином, слушая завывания ветра за окном, он искренне недоумевал, как же так получилось, что на первой странице своей жизни он не сумел предугадать ее финал и что, в сущности, из-под его пера вышла третьесортная, паршивенькая книжечка, которую любой уважающий себя читатель уже в самом начале, позевывая, отложит в сторону, однако самому дяде Фрицу пришлось дочитать ее до конца.

Отец встретил меня на вокзале. Неистовствовала буря, повсюду валялись сорванные ветром ветки. Той ночью он сказал, что «скоро все кончится». Мама спала, ее привезли домой, потому что в больнице помочь ей уже были не в состоянии. Лифт настроили таким образом, чтобы выше второго этажа он не поднимался, – лишний шум был ей ни к чему. Коридор застелили толстым ковром. Пахло лекарствами. В ту ночь я так и не смог заснуть, буря улеглась, и я прислушивался к глухим звукам, доносящимся с улицы.

На следующее утро я увидел маму при свете дня. Она спросила, как она выглядит. Мне пришлось наклониться к ней, чтобы разобрать, что она говорит.

– Нормально, – сказал я, глядя на иссохшее и одновременно отекшее желтое лицо.

Она попросила меня принести зеркало, она уже давно не видела своего отражения. Открыв шкафчик в ванной комнате, я обнаружил четыре зеркальца. Одно из них, в позолоченной оправе, мама всегда носила в сумочке. Отец ушел на работу, и дома было неестественно тихо. Из окна я увидел соседа, сгребающего в кучу опавшие за ночь ветки и листья. Я вернулся в спальню матери.

– Что-то не могу найти ни одного, – сказал я.

Она лежала с закрытыми глазами. Я даже не был уверен, что она меня услышала.

– Мне надо идти, я договорился с Эриком, – сказал я. – Вернусь во второй половине дня.

Она открыла глаза.

– Хорошо, – сказала она. – Буду рада тебя видеть. Но если у вас с Эриком свои планы, не торопись. Не стоит отменять их ради меня.

Я поцеловал ее в пылающие щеки.

– До скорого, – сказал я.

У двери я хотел помахать ей на прощание, но она уже снова закрыла глаза.

Я спустился по лестнице на второй этаж и вызвал лифт. На улице заскочил в телефонную будку на углу, чтобы узнать, дома ли Эрик.

8

Уже не помню, кому первому пришло на ум обратиться к психологу. Вероятно, Ван Балену, который приперся к нам домой обсудить с родителями мои плачевные показатели и мой негативный настрой. Это было еще до болезни мамы и задолго до появления слабоумного в нашей школе. «Он тебе симпатизирует, – заключила мама. – И хочет помочь». Я сильно расстроился, если не сказать обиделся, из-за того, что мама пошла у них на поводу, попавшись на удочку их психологического трепа, возведенного в лицее Монтанелли чуть ли не до официального языка общения. Разумеется, одним лицеем дело не ограничивалось – зараза психотерапии поразила весь район. Считалось, что визит к специалисту лучше не откладывать в долгий ящик. На прием записывались целыми семьями, стоило детям достичь пятилетнего возраста. Избыток у людей денег и свободного времени очень даже способствует бурной деятельности служителей психиатрии.

Правда, к некоторым бедолагам помощь не поспевает вовремя. Так, на торговой улице с четвертого этажа выбросилась в прошлом известная, но позабытая шестидесятилетняя актриса. Чуть позже в соседнем доме ее примеру последовал никем не признанный писатель. И это лишь самоубийства, дошедшие до страниц газет. А чего тут удивляться? Многие в нашем районе утро начинают с хереса, в то время как другие жертвы хандры все чаще косятся на пузырек со смертельной дозой снотворного. «Произошла трагедия, помочь ему было невозможно…» – сокрушаемся мы с Эриком всякий раз, когда замечаем, что кто-то безответно влюблен или кому-то грозят крупные неприятности. В нашем районе ты обречен – и как ни рви жилы, трагедия неминуемо тебя настигнет. Словом, почти на каждой улице светилась позолотой такая вот табличка – «Консультации по записи». И если ты обходил ее стороной, на тебя смотрели как на психопата. Жители нашего района отморожены на всю голову, вот и хвастают наперебой офигительными результатами этих консультаций. Хотя по их поведению не заметно, чтобы они выздоровели. Зачастую результаты эти сводятся к тому, что, оправившись от болезни, человек полон решимости осчастливить свое ближайшее окружение всей той мутотенью, которой он компостировал мозги врачу. Эти пациенты неизлечимо больны болтологией. Есть и такие, кто, наоборот, полностью замыкается в себе. Они молчат, как индийские гробницы, лишь нервно подергивая головой. Когда к ним обращаешься, они нервно вздрагивают, словно им только что прострелили шею. С этой группой пациентов еще можно примириться. По мне, так пусть подольше прочищают свои внутренние засоры. По крайней мере, других не напрягают.