Промысл Божий в моей жизни - Митрополит Вениамин Страница 3

И зачем мы поехали! Для любопытства! Вот за это-то «они» особенно строго относятся.

Вспомнился случай: пришел один такой любопытный к отцу Иоанну Кронштадтскому поболтать, а тот узрел это и велел прислуге вынести посетителю стакан воды и ложку да прибавить:

— Батюшка приказал вам поболтать.

Тот не знал куда и деться...

Но каково же было мое приятное разочарование, когда я услышал снизу довольно тихий, но ясный ответ:

— Нет, нет! Я сам поднимусь.

Но не в словах лишь дело, а главное — в голосе: он был замечательно ласков и кроток... И у меня сразу отлегло от сердца: ну если такой приятный голос, то, несомненно, и сам о. Никита «хороший», добрый... Обличать, должно быть, не станет! Наверное, и вид у него такой же ласковый, как голос. Сейчас увижу.

А о. Никита неторопливо надевал внизу верхнюю черную рясу, и оставив свое дело, стал тихо подниматься по ступенькам лестницы.

Вот он уже близко! Да, думаю, лицо у него, кажется, тоже доброе! Поднялся к нам. О. Зоровавель, улыбаясь, весело поздоровался с ним взаимным «поцелуем» в руку, и объяснил, что мы — студенты, и пришли к нему за благословением и для беседы, с разрешения о. Игумена.

Я впился в него глазами — какой же он добрый! И ни густых бровей, ни строгих морщин. Морщины, впрочем, есть, но не между бровями, а около внешних углов очей; и как-то они так улеглись, что от них получается двойственное впечатление: и кроткой грусти, и тихой улыбки.

Да, он обличать не будет...

Мы подошли к нему под благословение, и поцеловали у него руку. Все вышло как-то необыкновенно просто: но вместе с тем я видел действительно святого... И понятен мне стал тон о. Зоровавеля: святые были удивительно кротки и просты.

И всякий страх исчез из моей души.

— Батюшка, скажите нам что-либо на спасение души, — начал я обычным приемом.

— Что же мне вам сказать? Ведь я — простой, а вы — ученые.

— Ну, какая же наша ученость! — возражаю я, — да если что и выучили, то лишь по книгам, а вы на опыте прошли духовную жизнь.

Но о. Никита не сразу сдавался.

— Так то так, да все же я необразованный. Я еще из крепостных крестьян, лакеем был у своих господ. Хорошие были люди, добрые: отпустили меня на свободу, а я и ушел в монастырь сюда. Вот и живу понемногу.

Но мы продолжали его просить. Тогда он, так же просто, как отказывался, стал говорить:

— Что же! Скорби терпите, скорби терпите! без терпения нет спасения.

И понемногу начал говорить о разных вещах, но, к моему сожалению, я не записал тогда, а теперь не все помню.

Потом пригласил нас обоих сесть на скамеечку над берегом. Кажется, я сидел от него направо, а Саша налево. О. Зоровавель, должно быть, стоял спокойно, слушая беседу и ласково глядя на батюшку. Не помню, сколько уже прошло времени. На душе было так тихо и отрадно, что я точно в теплом воздухе летал...

Затем разговор прервался. И вдруг о. Никита берет меня под левую руку и говорит совершенно твердо, несомненно следующие слова, поразившие меня:

— Владыка Иоанн (мое имя было — Иван), пойдемте: я вас буду угощать.

Точно огня влили мне внутрь сердца эти слова... Я широко раскрыл глаза, но произнести ничего не мог от страшного напряжения...

Тут я припомню, что мы оба были одеты по-монашески, и это могло дать о. Никите основание думать, что я приму иночество, и по обычаю, дойду до епископского сана, как и другие ученые монахи. Но ведь и Саша был одет так же, как и я! А о монашестве за все время беседы ни он, ни я не сделали ни малейшего намека, да и не думали еще тогда о том. Впрочем, я-то думал раньше, но в тайниках души лишь. И никому не говорил своих дум... И на этот раз не осмелился говорить: пред святым особенно стыдно было бы говорить об этом, иначе выходило бы, что вот он — монах, и я буду «тоже» монах, «как и он...» А это было бы неприличным, и дерзостью: думать о себе наряду с ним, святым...

А Саше ни слова не говорил...

И вдруг такие, потрясшие меня слова! А Саше — ничего... Как есть ничего, ни одного слова. Поддерживаемый под руку о. Никитою, как обычно «водят под руки» и настоящих архиереев, — я почти без мысли повиновался и пошел рядом.

Саша, не получив приглашения, пошел за нами вслед с о. Зоровавелем.

В особом домике, где помещалась общая трапезная, отец Никита усадил всех нас. Сюда пришел «хозяин» скита, о. Иаков, из карел, тихий, кроткий, но с постоянною улыбкою и веселым лицом. Нам подали чаю с сухими кренделями, в виде буквы Б, поэтому их и называют «баранками». А перед этим принесли соленых огурцов с черным хлебом. В этом и состояло все угощение.

Но на «Предтече» другого лучшего и не было. Нам дали все что могли. Да и не в пище же человек!

После угощения я, пораженный пророчеством батюшки, захотел уже подробнее и наедине поговорить о монашестве... А может быть, на это батюшка меня сам навел. И мы, гуляя тихо по острову, продолжали беседу.

— Батюшка! Боюсь, монашество мне трудно будет нести в миру.

— Ну и что же! Не смущайтесь. Только не унывайте никогда. Мы ведь не ангелы (И еще мне было сказано нечто ободрительное. Умолчу...).

— Да, вам здесь в скиту хорошо, а каково в миру?

— Это — правда, правда! Вот нас никто почти и не посещает. А зимою занесет нас снегом, никого и не видим. Но вы нужны в миру, — твердо и решительно докончил батюшка.

— Не смущайтесь. Бог