Иржи Лангер - Девять врат. Таинства хасидов Страница 11

Прошло немало времени, когда я в последний раз видел Гаврила, своего пражского друга. Теперь он осел в Гивневе, что под Белзом, и делает большие успехи в учении. По всей видимости, ему там хорошо. Он даже недавно женился.

Мы снова в Рацферте. Осенние праздники кончились. На дворе 1918 год. Мы все страшно обессилены. Грипп делает свое дело. Но по белу свету уже шагает волшебное слово: перемирие — мир!

Изнуренного пражского юношу охватывает удивительное волнение. Он и сам не знает, что происходит с ним, как не знал этого и пять лет назад, когда совершил первое путешествие в Белз. В один прекрасный день он прощается со святым и с хасидами и уезжает. Его особенно и не удерживают. Все возбуждены, все радуются при мысли о доме и желают ему доброго здоровья и скорого возвращения к ним. Какую-то часть дороги они провожают его, а Мехеле из Байберка и вовсе доходит с ним до вокзала. Ведь они даже ели из одной миски. Еще раз — искреннее рукопожатие, и пражский юноша уезжает в Будапешт, а оттуда дальше — в Вену. К своим хасидам он вернется только в этой книге…

Герои нашего повествования — цадики, повелители и наставники хасидов. Слово «цадик» значит: совершенный, праведный или святой. Хасид, во множественном числе хасидим, означает человека глубоко религиозного, который всем сердцем предан определенному цадику. Основателем хасидизма был рабби Исруэль Бааль-Шем-Тов, который жил и служил в Польше в середине XVIII столетия. (Он умер около 1761 года.) Стотысячные поселения хасидов, живущих до сих пор почти в полной изоляции от окружающего мира и неизменно преданных своим своеобразным традициям, — это, можно сказать, государства в государствах Восточной Европы. Их истинными правителями являются внуки и правнуки святых, о которых я буду рассказывать в этой книге.

Дело в том, что рассказывать истории из жизни святых — одно из самых похвальных деяний каждого хасида. Он рассказывает о них при любых обстоятельствах: за едой, во время занятий, в поезде. И особенно — в годовщину смерти святого. При каждом упоминании имени святого не должно быть забыто слово «святой» или же присловье: «Да хранят нас заслуги его!» Горе слушателю, который объявит, что ту или иную историю он уже слышал. Долг каждого терпеливо внимать любой истории, даже если он сто раз уже слышал ее. Только так на протяжении многих лет все откладывается в памяти: имена героев, их жен, их современников и названия мест событий.

Рассказчиком может быть кто угодно. Если ты знаешь что-нибудь хорошее о каком-нибудь святом, твой рассказ должен быть принят с благодарностью и незамедлительно вознагражден кем-то из слушателей другим рассказом о том же святом, либо подобной историей, либо каким-то изречением другого святого. Если ты ошибся в иной подробности, кто-то из слушателей должен сразу же поправить тебя. Ведь им решительно все давно известно. И конечно, куда лучше, чем тебе!.. Рассказчик использует не только слова. Если ему не хватает словесного запаса, он может помочь себе жестами, мимикой, модуляцией голоса. Если рассказчик описывает что-то мрачное, он обычно понижает голос, бывает, до шепота. Если речь идет о чем-то таинственном, он ограничивается намеками и при этом многозначительно моргает или отводит глаза в сторону. Если ему надо наглядно изобразить неземную красоту, он делает так: закрывает глаза и покачивает головой из стороны в сторону, передавая неподдельный восторг. Такое убедительное выражение эмоций воспринимается слушателями лучше, чем подробное описание самыми изысканными и понятными словами. Слог рассказчика совершенно прост, без особого пафоса. Изложение может быть и непоследовательным. Рассказчик часто перескакивает от одного святого к другому — так что ничего удивительного, если и я сейчас последую его примеру.

Хасиды сознают, что не все рассказанное ими о своих святых происходило на самом деле; но это не имеет никакого значения. Если, скажем, какой-нибудь святой в действительности не совершал чуда, о котором идет речь, то все равно это чудо такого рода, что только он, и никто другой, способен был его совершить. Рабби Нахмен из Брацлава совершенно определенно заявляет, что «отнюдь не все сказанное (например) о святом Бааль-Шеме правда, но, даже если это и неправда, свято уже одно то, что так рассказывают об этом святом набожные люди». Человек, продолжает рабби Нахмен, в течение всей жизни постоянно погружен в магический сон и способен очнуться от него, лишь рассказывая о святых.

Хасидские святые словно вдохнули свою душу в легенды, которые из уст в уста передаются народом. Поэтому хасидские легенды с большей достоверностью рисуют характеры своих героев, чем их поступки, совершенные в действительности, или слова, реально произнесенные.

Если в этой книге я рассказываю о хасидских святых отнюдь не в жалостных печальных интонациях, то делаю это в соответствии со стилем хасидских рассказчиков, которые никогда не пренебрегали юмором, если, конечно, он был уместен. Надеюсь, мне простится и то, что в расположении отдельных рассказов я руководствуюсь иным, не хронологическим порядком. Извинением мне может послужить изречение Талмуда, что «нет до и нет после в слове Божием». Рифмованные строки, предваряющие каждую главу книги, созданы по образцу старых еврейских книг, в которых использовались подобные стихотворные восхваления выдающихся раввинов. Подлинному основателю хасидизма, Бааль-Шему, чей дух возносится над всеми нашими рассказами, в этой книге не отводится специальных глав. Поэзия его легенд, конечно, чище, истины, провозглашенные им, возможно, глубже, чем афоризмы его последователей. Однако я прежде всего хотел ознакомить читателей хотя бы с некоторыми более близкими нам по времени представителями хасидского движения. Кроме того, меня привлекала возможность опубликовать среди прочих и те истории, которые, скорее всего, никогда не были зафиксированы — даже на иврите — и которые я узнал лишь из устной традиции.

Эта книга не ставит своей целью дать философский анализ хасидского учения. Конечно, утомить читателя и злоупотребить его терпением легко, но это дело отнюдь не богоугодное. Я хочу скорее позабавить читателя и одновременно сообщить ему кое-какие достоверные сведения. Таким образом, последняя часть этой главы не предназначена для простого любителя, а написана прежде всего с целью предвосхитить недоброжелательное отношение к ней господ ученых философов и многоуважаемых критиков.

Хасидизм — это популяризированная каббала. Особый вид народного, отчасти догматического пантеизма, пронизанного тайным очарованием идеи раввинистического неоплатонизма и вытканного тонкими псевдопифагорейскими нитями; все это, изобретательно привитое к старому стволу ветхозаветного и талмудического еврейства, выросло в полумраке неведомых условий далекой древности — в Палестине, Египте или Месопотамии — как неприметное растение. Затем оно было пересажено в романтическую среду католической и арабской Испании, а позднее вновь вернулось в Палестину. Но расцвело оно только в последние два столетия на плодородной почве славянского северо-востока Европы, где-то в тени карпатских лесов и на украинских равнинах, превратившись в пышное разветвленное сказочное дерево, чьи цветы столь удивительны по своему разнообразию. Мы располагаем очень немногими надежными историческими датами. И основная проблема здесь упирается во время и место написания самой важной каббалистической книги Зогар, которая появилась в конце XIII столетия в Испании и была выдана за древнее сочинение палестинского происхождения. Дискуссия, развернувшаяся по поводу издания этой книги, сродни спору о происхождении кралодворской и зеленогорской рукописей[9], до сих пор еще не окончена. Ицхак Лурия Ашкенази, обозначенный в наших рассказах как «святой Ари», великий проповедник каббалистических доктрин, родился в Иерусалиме в 1533 году и умер в Сафеде (Цфате) в 1572-м. Его учение, которое затем было отредактировано Хаимом Виталем Калабрезе, его учеником, сыграло очень важную роль в возникновении хасидизма.

Хасидская каббала во множестве аспектов смыкается с философией платонизма и неоплатонизма: в концепции «сфер», в доктрине о сжатии Бесконечности до сотворения миров, в понимании всех явлений в символическом ракурсе (как и в аллегорическом объяснении Священного Писания) и так далее. С пифагорейскими философами каббалисты сближаются в вопросах веры в творческую силу цифр (и букв), а также в их учении о переселении душ. Здесь наблюдается заметное сходство с брахманизмом и буддизмом. Однако в отличие от этих систем лурианская каббала учит, что душа человеческая может воплотиться не только в животных, но и в растениях, воде и минералах. Связь каббалы с индийскими упанишадами прослеживается, например, в доктрине о мирах, предшествовавших сотворению мира нашего, а в своем учении, делающем упор на мирообразующие принципы мужественности и женственности, каббала напоминает одну из форм китайского мистицизма (Лао-Цзы). Мысль, что человек сотворен по образу и подобию Божиему, приводит каббалистов к таким представлениям о микрокосмосе, какие мы находим у Аристотеля и Платона или, скажем, у католического мистика Николая Кузанского. Подчеркивание постоянной радости как главного этического жизненного принципа объединяет хасидизм с мистикой магометанских суфий, а основной функцией, какой обладают таинственные «имена» Бога и ангелов, каббала в конечном счете приближает нас к эфиопской и, пожалуй, к древневавилонской магии.