Александр Борисов - Побелевшие нивы Страница 2

Опасения о. Сергия, к сожалению, в какой–то мере подтвердились. С начала 1990 г. священнослужителям нашей Церкви предоставляются и радио, и телевидение, и страницы прессы. В январе 1991 года впервые была уже прямая трансляция Рождественского богослужения из Богоявленского собора Москвы. Так же и на Пасху 1991 и 1992 годов. Красоту и величие православной церковной службы впервые смогли увидеть миллионы людей. И вместе с тем даже у вполне доброжелательно настроенных к христианству работников радио и телевидения и у многих верующих сейчас нередко появляются опасения: не будет ли «перебора» с религиозными программами? Сами эти опасения заставляют задуматься о главном — о качестве программ. Насколько соответствуют они тому, что Господь хочет сегодня сказать миллионам сердец, ничего о Нем не знающим? Стоит ли за всем тем, что говорится и показывается, подлинный опыт духовной жизни со Христом или всего лишь богословские взгляды проповедующего? Несут ли эти передачи и публикации нашему обществу, нуждающемуся более всего в выработке нравственных критериев оценки происходящего, подлинный мир Христов? Его любовь? Или же многие из них вместо этого еще глубже стремятся провести борозду между «своими» и «чужими», вместо призыва к покаянию всего народа опять занимаются поисками его «врагов» — «виновников» наших несчастий?

Итак, к написанию этих заметок автора побуждало стремление осмыслить те препятствия на пути ко Христу, которые возникают перед нашим современником, переступающим порог православного храма, а также возможности преодоления или устранения этих препятствий сейчас или в будущем.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

«ВЫ ЖЕ ЗНАЕТЕ, КАК НАС ВОСПИТЫВАЛИ?!»

Сейчас уже отходят в область истории и воспоминаний 70–е годы и начало 80–х годов, когда, так же как и в предшествующие десятилетия, наша страна, согласно официальным утверждениям, была страной массового атеизма, когда лишь «отдельные граждане все еще придерживались религиозного мировоззрения». Но даже тогда, если бы мы задали, скажем, десяти нашим знакомым, вроде бы неверующим людям, простой вопрос: «Есть ли Бог?» — первым немедленным ответом, скорее всего, был бы: «Нет, Бога нет!» Потом, после минутного раздумья, девять из десяти сказали бы: «А вообще–то, конечно, «что–то» есть».

За этим признанием стоял и стоит не просто суеверный страх, оговорка «на всякий случай», а нечто гораздо большее, нередко глубокое и сложное ощущение некоей духовной реальности, существующей помимо видимого мира, какого–то другого измерения бытия. Назвать эту реальность Богом как–то не хватает смелости. Это бывает так же трудно, как, например, первый раз перекреститься. Впечатление такое, что произнесение самого этого слова «Бог» всерьез, а не с маленькой в то время буквы газетно–бытового контекста, сразу же и обязывает к чему–то серьезному. Это первое «Да» должно повлечь за собой множество других «да», вынуждающих к пересмотру очень многого в жизни. Поэтому для всех нецерковных людей, конечно, и честнее и правильнее оставить за этой непонятной и таинственной духовной реальностью неопределенное и ни к чему особенно не обязывающее «что–то есть».

Нередко такое представление сопровождалось, особенно во время каких–нибудь откровенных разговоров, утверждением, что у каждого есть «своя вера». Заметьте: никогда не говорилось — «своя религия». Нет, утверждалось, на наш взгляд, очень тонко и правильно, наличие «своей веры». Под этим, чаще всего, понимаются все–таки духовные вещи — те или иные правила нравственности, что хорошо, а что плохо, а также некоторые, правда довольно неопределенные, религиозные понятия. Они включают в себя, в частности, уверенность в том, что ребенка надо окрестить, умерших родителей и родных — отпеть в церкви и что на могиле все–таки лучше поставить крест или изобразить его на каменной плите–памятнике. На языке богословия это можно было бы назвать естественной нравственностью и естественной религиозностью. Последняя, при всей своей туманности и неопределенности, тем не менее, несомненно, свидетельствует о наличии у нашего народа здорового религиозного инстинкта, который, несмотря на многолетнюю антирелигиозную пропаганду и почти полное отсутствие в нашем обществе проповеди христианства, не только не исчез, но даже усиливался с каждым десятилетием.

В начале 80–х годов преобладало ощущение, что за предшествующие примерно 20 лет для все большего и большего числа людей (самых разных возрастов) все более серьезное значение приобретали размышления, связанные, в конечном счете, с самым главным для человека вопросом — о смысле нашего существования. В 20—30–е годы в сознании людей преобладающим было то, что связывалось с победой нового строя, преодолением всего старого, отжившего, с заботами просто выжить в условиях радикальных изменений всего жизненного уклада и частых внутренних, нередко искусственно создаваемых конфликтов. Затем смыслом жизни стала победа в жестокой войне, опять же выживание в тяжелые послевоенные годы, желание вернуть жизнь к нормальным условиям. Жизнь действительно становилась легче: снижались цены, появились холодильники, телевизоры, отдельные квартиры. Смерть Сталина и последующее разоблачение культа личности также создавали ощущение не совсем ясных, но все же радостных перспектив. Наконец, с началом 60–х годов, жизнь стабилизировалась, стала если не зажиточной, то, во всяком случае, относительно спокойной. Но вместе со спокойствием пришло однообразие. Постоянное ожидание чего–то нового, свойственное концу 40–х и 50–м годам, сменилось чувством, что ничего особенного, нового в масштабах страны уже не будет и какие–то улучшения в судьбе каждого зависят лишь от личного умения продвинуться, «устроиться», «достать» и т. п. Пафос всеобщего созидания и светлых надежд сменился прагматизмом личной карьеры. В этих условиях очень многие люди, естественно, уже могут позволить себе задуматься над вопросом: а для чего же, собственно, я живу? Конечно, не все формулировали его именно в таком обнаженном виде, но он ощущался в меняющемся отношении наших соотечественников к таким явлениям, как вера, религия и Церковь.

С приходом к власти М. С. Горбачева и наступлением «перестройки» в обществе, сначала медленно, а затем со все большим ускорением, начались грандиозные процессы переосмысления последних 70 лет нашей истории. Все накопившееся недовольство ложью и фальшью излилось на страницы прессы, в радиопередачи, книги, разговоры, споры и митинги. Пошел почти неуправляемый процесс пересмотра всего и всех. В сущности, самое главное и неоспоримое достижение перестройки — небывалая еще в России за всю ее историю свобода слова. Сходный в этом отношении период от февраля до октября 1917 г. был, конечно, несравненно короче. При этом все болезни общества оказались на виду. Весь спектр мнений — от ортодоксальных коммунистов до русских фашистов — получил возможность быть услышанным. Но во всем этом проявилась главная беда нашего общества — отсутствие сложившихся, апробированных, разделяемых достаточно весомым большинством населения нравственных критериев жизни. Проще говоря, в обществе нет отчетливых представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо. Взятка, спекуляция, незаконная переплата в государственной торговле, просто воровство всего, что «плохо лежит», — пороки обыденные и почти естественные.

Неимоверно быстро происходит падение престижности высшего образования, ученых степеней, вообще всякой солидной и определенной профессии. Вместо этого — повальное устремление молодежи в кооперативы. Причем, чаще всего, речь не идет о каком–то солидном или действительно нужном стране производстве. По большей части это торговля, перекупка, в крайнем случае производство всякого ширпотреба — джинсов, кроссовок и т. п., в отношении которых не знаешь, чему больше удивляться — их низкому качеству или астрономическим ценам.

В интеллигентских кругах страстные, за полночь споры о нарушении прав человека, о смысле жизни, о вере почти нацело вытеснились обсуждением «ехать или не ехать», если «ехать», то «куда» (Израиль, США, Канада, Австралия?) и «как». Впрочем, эти проблемы перестали быть чисто «интеллигентскими». Среди молодежи все шире возникает желание либо уехать вообще, либо чтобы подработать, «встать на ноги» и затем «начать жить».

Желание уехать объясняют очень просто. Очевидно, что за ближайшие 5—10 лет жизнь в стране не наладится. А время идет. Хочется «пожить по–человечески», то есть так, как живут на Западе. По всем сведениям, там в любом случае, то есть занимая даже самую непрестижную должность, жить будешь лучше, чем здесь. Вывод ясен — уезжать любым способом. Некоторые даже приходят в церковь за справкой о крещении и характеристикой — понимают, что так больше шансов где–нибудь поприличней устроиться. Не принимаются во внимание ни неизбежные многочисленные унижения при самом выезде и в дальнейшем устройстве, ни то, что мы «там» никому не нужны, ни даже очевидное соображение: всех Запад просто не вместит и не переварит, поскольку это неизбежно повлечет за собой снижение материального и нравственного уровня его собственной жизни. Словом, в народе нашем молниеносно распространяется психология отсталой страны, принадлежащей к третьему миру, когда люди готовы ехать на Запад любыми путями, выполнять там любую работу — быть судомойками, мусорщиками и т. п. лишь бы хоть в какой–то мере прилепиться к жизни, соответствующей стандартам западной цивилизации.