Алексей Бакулин - Письма в Небеса Страница 2

…Поезд подходил к Балтийскому вокзалу, пассажиры выстроились в проходе между сиденьями. Первый выудил свою книгу из-под скамьи и поспешил к выходу. Второй, расталкивая народ, бросился за ним.

— Подожди, я тебе все-таки перескажу один рассказик!..

Видимо, он все-таки настиг его на перроне, потому, что, подходя к турникету я явственно услышал в толпе:

— …А у дамы-то с собачкой муж дома остался…

Письмо 1

НО ОНИ НЕ УМИРАЛИ…

Для внешнего человека нет более пугающего слова, чем «кладбище». А люди православные… Нет, нельзя сказать, будто мы вовсе не боимся смерти: положа руку на сердце, как бы мы ни храбрились, как бы ни уверяли, что-де «смерть — это только переход», но когда судьба подводит к этому переходу вплотную, мало кто остаётся невозмутимым. И всё-таки мы любим гулять по кладбищам, мы любим дышать этим покоем, впитывать эту тишину… Порою среди смиренных могилок Божие присутствие ощущается острее, чем в ином храме…

В Петербурге много чудесных кладбищ, много славных могил, давно ставших святынями для всей России. Одно из них — Волковское кладбище. Освящённое останками блокадных мучеников, оно дорого сердцу всех, любящих наш город. Но я сейчас говорю не об этих святых могилах, а только об одном уголке Волковского кладбища — о Литераторских мостках.

Дух захватывает, когда попадаешь сюда! Как густо засеяна здесь земля русской славой! Академик Павлов, Миклухо-Маклай, Тургенев, Блок, Бехтерев, Гаврилин, Петров-Водкин, Ольга Берггольц… Вот они — все лежат тут, рядом, на маленьком пятачке питерской холодной земли, и нет никакой помпы, никаких фанфар — всё тихо, спокойно, мирно и смиренно, как и положено быть на кладбище.

Ходишь от могилы к могиле, читаешь за одним громким именем другое — не менее громкое, сравниваешь надгробия… Вот незатейливый памятник над могилой Александра Блока — точно не надгробие, а верстовой столбик, — скромная веха на пути в вечность. А вот пышный монумент поэту Апухтину — очень красивый, но кто его, бедного, помнит сейчас? Поэт был неплохой, очень неплохой, — но в России мало быть неплохим поэтом, у нас заметны только гении… Всё же нельзя не помянуть Апухтина добрым словом: душевный был стихотворец, и не без блеска. Помните, может быть, его душераздирающий стих: «Всё васильки, васильки… Сколько их выросло в поле!..» Этот стих написан от лица больного, лежащего в психиатрической лечебнице, в нём исполненный ужаса бред перемежается с ясными и нежными воспоминаниями о днях юности… Прежде чтецы-декламаторы любили читать со сцены эту маленькую поэму, поражая зрителей переходами от лирической напевности к диким воплям безумца.

А вот и настоящий безумец — Всеволод Гаршин, простенькая его могилка… Признаться, я был удивлён, что он, самоубийца, попал на православное кладбище. Потом решил: видимо, самоубийство Гаршина было списано на болезнь писателя и потому не сочтено грехом… Не много написал Гаршин за свою недолгую и полную боли жизнь, но две его вещи будут жить, пока жива русская литература: пронзительный рассказ «Красный цветок» и скромная «Лягушка-путешественница» — сказка не хуже, а может быть, и лучше самых прославленных творений Андерсена.

Вот Иван Сергеевич Тургенев… Как странно видеть его здесь, в Питере! Что общего он имел с этим городом? Лежать бы ему в родных, мягких орловских землях или, может быть, в любимом Париже — уж Париж-то явно был ему роднее промозглого Петербурга. Неподалёку И.А. Гончаров — его могила на приволье, вокруг просторно, чисто, много воздуха; словно у себя в имении лежит Иван Александрович… А вот изумительный памятник над могилой Глеба Успенского — куда там Тургеневу и Гончарову!.. Да только этого писателя имя мало что говорит нашим современникам… А жаль, жаль! Глеб Успенский, может быть, и не лучший из наших литераторов, но читать его сегодня отнюдь не бесполезно. Один только рассказ «Выпрямила» чего стоит! Сколько в нём остроумия, сколько метких слов о западной культуре, сколько мудрых раздумий — и с Достоевским сравнить не стыдно!

…Пока не споткнёшься, не заметишь могильную плиту Помяловского. Вот уж этого-то автора нам помнить просто необходимо! «Очерки бурсы» современным православным людям нужно читать и перечитывать — и мирянам, и священникам, — хотя бы для того, чтобы лучше понимать, почему в России случилась революция и была ли она такой уж несправедливой. Или небольшой его рассказ «Вукол» — об отважном маленьком мальчике, нашедшем в себе силы противостать наглости, хамству и жестокости взрослых дядей, — прекрасный рассказ, благотворная и целительная встряска для души!

Бродишь и бродишь по Литераторским мосткам, и ноги сами не хотят уходить отсюда… Вот чудно красивый памятник над могилами Дмитрия Мамина-Сибиряка и его жены, вот благородно-сдержанный памятник Крестовскому, автору «Петербургских тайн»… А вот и Салтыков-Щедрин… Здравствуйте, Михаил Евграфович… Не объедешь на кривой кобыле этого автора, а хотелось бы объехать, хотелось бы вовсе забыть его и не вспоминать никогда. Страшный, больной, исходивший ядом человек, отец современной «чернухи», русский писатель, чью безумную русофобию не смогли перещеголять и деятели нашей эпохи… Но встретив его здесь, на кладбище, не чувствуешь в себе желания ругаться и проклинать… Что ж, есть в России и такие литераторы… На то и щука в море, чтоб карась не дремал, — тот самый щедринский Карась-идеалист…

И довольно об этом. Подойдём лучше к могиле Ольги Берггольц — вот где надгробье изумительное! Я сейчас не говорю о самой поэтессе: её поэзия — особое явление в жизни великого города и так же неотъемлема от него, как Александрийский столп или Ростральные колонны. Но вот надгробие: сколько жизни, сколько надежды! Много писали об этом памятнике, на котором поэтесса изображена на фоне огромного окна, — легко заметить, что в оконную раму тайно вписан крест, да и само окно нельзя трактовать иначе, как указание на иной мир, лучший мир, — окно, открытое в небеса…

Удивительное ощущение не покидает вас, когда вы ходите по Литераторским мосткам: великие имена, встречающиеся здесь на каждом шагу, дышат таким смирением, скромностью и миром, что пропадает всякая отчуждённость, всякая хрестоматийность. Ты стоишь лицом к лицу с великими тружениками русского духа — и чувствуешь себя в кругу родственников, в кругу старших братьев, любящих, понимающих, способных помочь…

И не удивительно, что, встретив могилу человека, которого знал при жизни, чувствуешь желание раскланяться с памятником, и невольно произносишь вслух: «Здравствуйте, Андрей Юрьевич!» Такое было со мной у могилы Андрея Толубеева. Встречался с ним за год до его смерти, расспрашивал о том, как та или иная роль влияет на душу актёра. И знаменитый артист размышлял, оценивал, судил свои роли — не для меня, не для газеты, — в первую очередь для себя самого. Кстати, выглядел он тогда хорошо — мне и в голову не приходило, что скоро его не станет… А вот теперь иду по кладбищу, и встречаю его могилу, и пытаюсь понять: как ему там? покойно ли спится? Литераторские мостки полны мира и покоя, и могила Андрея Толубеева ничем не противоречит этой небесной тишине — вокруг неё так же мирно и светло, как и повсюду здесь…

В России много святых, и они молятся за нас, русских. А здесь, на Литераторских мостках, святых, наверное, нет. Нам самим нужно молиться за этих людей, — и вместе с ними молиться. Тут, на кладбище, стоит храм Воскресения Словущего. Отчего бы нам, православным, не заходить в эту церковь почаще да не писать поминания о наших учителях? Как ещё мы можем сказать спасибо Блоку и Тургеневу, Гаршину и Гончарову?

Под сенью Воскресенского храма лежат они, ожидая, как и все, общего воскресения… Но ведь они и не умирали: дела рук их живут; главное, что было в их душах, лучшее, что в них было, живёт. На Литераторских мостках слова «жизнь вечная» — это не пустой звук: сюда стоит прийти хотя бы для того, чтобы ещё раз почувствовать человеческое бессмертие…

Письмо 2

О СМЕРТИ ЛЬВА ТОЛСТОГО

Сегодня, когда перечитываешь материалы, посвящённые отлучению Льва Толстого от Православной Церкви и последним годам жизни великого писателя, поражаешься в первую очередь вот чему… С высоты прошедших лет ясно видно: для сторонников Толстого отлучение — только повод для злобных, несправедливых и не очень-то умных нападок на Русскую Церковь и на Русское государство. Впечатление такое, что они ждали отлучения, как солдаты ждут сигнала к атаке. До самого Толстого им дела нет, — важно поскорее и погромче выкрикнуть что-то гадкое в лицо властям…

Если же взглянуть на лагерь противников Толстого (не Церкви, но тех, кто на словах поддержал церковное определение), то и здесь, увы, картина не слишком радует глаз: люди откровенно злорадствуют — и чему? — гибели человеческой души. И какой души! Всё-таки Толстой был поистине великим (одним из величайших за всю историю мировой литературы!) писателем, — а это что-нибудь да значит. Он ошибся, оступился, отпал, — но разве это повод для радости?! Великий русский человек гибнет, — тут самое время объявить национальный траур, устроить всероссийское моление о спасении души, о вразумлении заблудшего, может быть, объявить несколько дней всеобщего строгого поста!.. Дело того стоило бы! Поистине, отпадение Толстого — это совсем не то же самое, что отпадение титулярного советника Иванова, купца третьей гильдии Петрова или мещанина Сидорова. За каждую душу надо воевать, о каждом погибшем скорбеть, но если падает Толстой… Видимо, тут мы сталкиваемся с чём-то большим, чем с гибелью отдельной человеческой души.