Ирина Голаева - Повесть об одинокой птице Страница 20

– А если совесть есть, но человек, скажем так, преступил этот закон нравственности? Что тогда? – постаралась спросить она как можно более беззаботно. Но он, видимо, почувствовал ее волнение и, стараясь не смотреть на нее, ответил:

– Тогда такому человеку только Бог судья. Если совесть есть, то человек еще способен услышать то, что ему хочет сказать Бог.

– А как это услышать?

Он не выдержал и с улыбкой посмотрел на нее.

– И это вы задаете мне такой вопрос, товарищ верующая христианка?

Она густо покраснела. В этой беседе она совсем забыла, кто есть кто. Борис Николаевич так просто и интересно рассуждал, что она, как всегда, забыла, что он значится вроде бы неверующим. Но почему «вроде бы»? Почему неверующим? Может, неверующей в данную минуту была она? Это откровение ее поразило, как молния. Она не выдержала и в сильном волнении сказала:

– Борис Николаевич, вы тоже верующий. Настоящий верующий. Может, я по сравнению с вами фальшивое золото, а вы настоящее. Вы ведь всю жизнь храните себя!

Непонятно отчего, на ее глазах выступили слезы. Конечно, это она оказалась неверной, фальшивкой, не сумевшей сохранить себя перед первым же искушением. А он, сколько лет он уже хранит себя! Она вдруг увидела его совсем по-другому, и это сильно поразило ее. Он, увидев слезы на ее глазах, поспешил дать салфетку. Его самого до слез растрогали ее слова.

– Ну что вы? Вы же совсем меня не знаете. Я по сути своей – мирской, даже немного атеистический человек. Сомневающийся, Фома неверующий. А вы меня уже в святые записали. Мои слова – это слова. У меня профессия такая – говорить умные слова. Вы на это не смотрите и на этом не претыкайтесь. Вы ведь правильно связываете веру с церковью, – он посмотрел на нее. – Вы нашли свою церковь, по-своему любите ее, стремитесь туда. Ведь это счастье! А я вот так и сижу все у разбитого корыта. Строю себе какие-то замки, пытаюсь все понять, осмыслить. А вера-то, она приходит внезапно, как озарение. И тебе не надо это доказывать. Для тебя это очевидно. Я рад за вашу веру. А про меня вы, право, перегнули. Я духовный скептик и аналитик, таким обрести веру очень тяжело. Как сказано в Писании: «Сомневающийся подобен морской волне, ветром поднимаемой и развеваемой. Да не думает такой человек получить что-то от Господа». Это как раз про таких, как я. Так что до веры, до статуса святого мне еще далеко. Вы намного ближе со своей простой, детской верой. Может, наивной в моих человеческих глазах, но драгоценной в Божьих.

Она слушала его, и внутри зрела борьба. Рассказать ему все – о своей жизни в эти последние месяцы, о церкви, которая поставила ее на замечание, о том, что все отвернулись от нее, или нет? В нем одном она видела хоть какое-то понимание и опору. Но своей правдой она боялась потерять и его. Он верил ей, в нее. И ей было больно это слышать. Знал бы он на самом деле – какая у нее вера, думала она. А он продолжал и продолжал говорить о вере, о Боге, о своем сомнении, и все эти слова были как нож по ране.

– А знаете что, – весело сказал он, подходя к большому холодильнику, – мы сейчас откроем банку соленых огурцов и закусим ими.

Он наклонился, ища банку.

– Кстати, эти огурцы дачного посола. Вкусные, хрустящие. Да где же они? А вот, – и он достал самокрутную банку. – Племянник привез, – голос его погрустнел. Он поставил банку на стол и, взяв консервный нож, быстро открыл ее.

– Вот, накалывайте на вилку, – сказал он, пододвинув к ней банку. И сам тоже наколол аккуратненький огурчик.

– Да, действительно, потрясающе вкусные, – сказала она, ощутив большой аппетит. Положив огурцы на простой черный хлеб, они ели их, хрустя за обе щеки. Съев уже три огурца, она захотела еще. Вскоре банка была опустошена.

– Ну, а теперь чаю! – победно сказал он.

Она все не могла отделаться от чувства, что должна сказать ему правду. В особенности, когда он стал нахваливать ее веру. Она потупила глаза и, глядя на золотистый чай в чашке, тихо произнесла:

– Борис Николаевич, я должна вам кое-что сказать, – и замолчала.

– А вы считаете нужным мне это говорить? – спросил он, посмотрев на нее. Она подняла свои большие голубые глаза. В первый раз так долго она смотрела в его глаза. Раньше она старалась все время их отвести и даже стеснялась ловить его взгляд. Но сейчас она смотрела в его уже не молодые, серьезные глаза и словно читала, что он и так обо всем догадывается и все знает. Не отводя глаз, она ответила:

– Вы очень хороший человек. И очень много значите в моей жизни. Очень много. Вы такой честный, что вам просто невозможно врать. Я только хочу, чтобы вы знали, что я не такая хорошая и честная, как вы думаете. Мы все люди. И все мы грешим. Спасибо вам за все!

И она резко встала из-за стола. Он хотел было что-то ответить, но она уже пошла к дверям.

– Подождите, не уходите, – растерянно произнес он. – Ведь и я вам не сказал самого главного.

– Нет, мне нужно идти. Извините, что я так по-варварски ухожу. Но если я еще немного у вас останусь, то окончательно погибну, – быстро говорила она, одеваясь.

– Погибнете? Но как же? Как это возможно? Я не могу отпустить вас в таком состоянии, – он схватил ее за руку, стараясь хоть как-то удержать.

Из глубины квартиры послышался стонущий голос Анны Павловны:

– Боря, принеси мне воды.

– Вас зовет мама, – стараясь уйти от него, быстро произнесла она. – Идите к ней, она просит воды.

– Сейчас, мама! – раздраженно и громко крикнул он, поворачивая голову в сторону дверей Анны Павловны. Она, воспользовавшись этой секундой, осторожно выскользнула на лестничную площадку, захлопнув за собой за дверь. Он тут же стал ее отпирать, но было уже поздно, она быстро сбегала по ступенькам.

– До свидания, дорогой Борис Николаевич! Спасибо вам за все! – гулко донесся снизу ее голос. Он наклонился над перилами и крикнул:

– Я не сказал вам самого главного! Я жду вас! Приходите всегда!

Он не договорил. Внизу тяжело хлопнула входная дверь. Из глубины комнаты опять послышался голос Анны Павловны.

– Иду, мама. Уже несу, – громко сказал он и защелкнул замок. Принес маме стакан воды, приподнял ее над подушкой, чтоб она смогла запить свое лекарство, и вернулся на кухню. Посмотрел на тот стул, на котором только что сидела она, девушка из сказки. Глядя на этот одинокий стул, словно она еще продолжала на нем сидеть, он обратился к нему и произнес: «Я никогда не смогу сказать тебе этих слов. Никогда!»

После воскресного собрания, когда она уже хотела как всегда быстро уйти, к ней подошел Пастор и сказал, чтобы она была на членском собрании в следующую пятницу, будут разбирать ее вопрос. Она пришла.

Сначала все шло как обычно. В конце собрания вышел брат Юра и сказал, что на повестке дня стоит еще один очень важный вопрос. Он назвал ее имя. Зал сразу оживился. Он попросил ее выйти вперед. Она пошла по центральному проходу, чувствуя, как взгляды всех одновременно направлены только к ней. За тот месяц, что она ходила на собрания, она уже свыклась со своим униженным положением. Хотя ей все равно было очень трудно.

Пастор, не называя открыто грех своим именем, витиевато ушел в сторону, но в зале и так все все знали и понимали. Он попросил ее помолиться вслух Господу о покаянии. Она это сделала.

После последнего разговора с Борисом Николаевичем ей стало легче. Она давно уже все отдала в руки Божьи, и потому на этом позорном помосте стояла словно не перед людьми, а перед Самим Богом. В ней чувствовалось какое-то внутреннее достоинство и красота. Даже те, кто постоянно пытался ущипнуть ее, в эту минуту прикусили языки.

Она стояла, простая и спокойная. И ничто ее не задевало. Она сделала все, о чем попросил ее Пастор, и тихо прошла к своему месту. Брат Юра еще раз объявил всем, что она еще значится на замечании. И если ее поведение не вызовет никаких нареканий, ее восстановят в прежних правах. Зал одобрительно загудел.

В общем-то, в церкви было больше тех, кто ей сочувствовал и жалел, нежели злорадствовал. Все понимали, что она молодая, одинокая, неопытная, что у нее не так давно умер отец. А ее кроткий, богобоязненный вид умилял еще больше. После этого членского собрания сестры уже приветствовали ее на словах, не давая только святого целования. Ее жизнь на последней церковной скамейке уже не казалась ей такой унизительной. Она стала находить в этом некую силу и сладость. Одно только тревожило ее – постоянная головная боль и тошнота. Она не могла смотреть на пищу, особенно если ее готовили перед ней. Ей становилось тяжело подниматься на третий этаж. Появились какие-то тянущие боли в животе. Смутные подозрения постоянно бродили в ее голове, повергая в уныние. Но все же она решилась сходить к врачу.

Когда она пришла к своему терапевту и стала рассказывать, что ее беспокоит, уже немолодая женщина-врач с усталым видом посмотрела на нее и вдруг напрямую спросила:

– А вы не беременны часом, девушка?