Лео Дойель - В поисках Библии: Тайны древних манускриптов Страница 35

И тут грянул гром. Через два дня после Рождества 1933 г. Британский музей объявил о том, что приобрел у Советского Союза Синайский кодекс за самую высокую сумму, когда-либо уплаченную за рукопись, — 100 000 фунтов стерлингов, более чем полмиллиона долларов по тогдашнему обменному курсу (но более чем вполовину меньше той суммы, которая была запрошена у Розенбаха, как заявил этот ошеломленный джентльмен корреспонденту «Нью-Йорк Геральд Трибюн»).

Так завершилась длительная и тайная торговая операция, считающаяся по сей день величайшей книжной покупкой на протяжении всей мировой истории. Несмотря на разочарование Америки, христиане во всем мире могли теперь утешиться тем, что библейская святыня была вызволена из атеистического государства. Для попечителей Британского музея это приобретение казалось, вероятно, делом богоугодным и одновременно благодетельным для науки. Призыв к сбору средств на покрытие расходов, связанных с этой покупкой, был встречен с таким энтузиазмом, что вскоре затраченная сумма была перекрыта с лихвой, и правительство Макдональда, обязавшееся внести в кассу музея сумму, равную собранной — «один фунт за каждый собранный фунт», — смогло сохранить для казны довольно приличную сумму.

Интерес к древнему кодексу был подогрет потоком статей, появившихся в ежедневных газетах, а также пылких и не всегда достоверных отчетов в воскресных приложениях. Как только манускрипт был выставлен на всеобщее обозрение в музее, мимо застекленной витрины потянулся бесконечный поток людей, желающих взглянуть на него. По словам сэра Фредерика Кеньона, игравшего главную роль в приобретении рукописи, реакция людей «доказала еще раз приверженность англоязычных наций к Библии». С точки зрения такого утонченного литератора, как Олдос Хаксли, этот поток свидетельствовал о свойственном человечеству фетишизме: «Если вы рассматриваете идолопоклонство как благо, тогда вы от всей души должны приветствовать приобретение кодекса. Я склонен рассматривать идолопоклонство как явное зло».

Лейбористская «Дейли Геральд» зашла так далеко, что назвала весь этот бум «самой вульгарной показухой самых вульгарных богачей». Независимый американский «Нейшн» в несколько более ироническом духе нашел, что, вообще говоря, все должны быть удовлетворены: «Кремль… обменявший реликвию „опиума народа“ на пятьсот десять тысяч добрых христианских монет — приличную сумму, которая поможет индустриализации России… Рамсей Макдональд, доказавший своим друзьям-консерваторам, что даже лейбористский премьер-министр отнюдь не варвар, и, наконец, коммунисты, для которых козырем явится фигура лейбористского премьера, одной рукой покупающего Библию IV в., а другой урезающего пособия XX».

Однако, если отвлечься от политических страстей, мало кто мог отрицать, что речь идет об одном из великолепнейших образцов каллиграфического искусства IV в. При тогдашних обстоятельствах Британский музей был, несомненно, более подходящим местом хранения, чем ленинградская библиотека. По возрасту и достоверности только хранящийся в Риме Ватиканский кодекс как библейский текст мог сравниться с Синайским. По сути дела, Синайский кодекс был и остается самым полным и самым древним текстом Нового Завета.

Уникальная, малоизвестная романтическая история его открытия до сих пор является одним из самых увлекательных эпизодов в летописи поисков человеком письменных памятников своего прошлого. В Лобеготте Фридрихе Константине фон Тишендорфе, искателе древних истин, романтика обрела поборника, столь же настойчиво идущего к своей цели, как и его соотечественник и несколько более молодой современник Генрих Шлиман. Его карьера, так же как и карьера Шлимана, была весьма яркой и феноменально успешной. Исследования тоже привели его на Восток. В ходе своих приключений он, так же как и Шлиман, на опыте убедился в культурной деградации, административной коррупции, интриганстве и мошенничестве, характерных для Ближнего Востока в период оттоманского правления.

Для Шлимана, раскапывающего холмы, библией был Гомер, тогда как все усилия Тишендорфа, теолога по профессии, были сконцентрированы на собственно Библии, в частности на Новом Завете. В отличие от Шлимана Тишендорф ни в малейшей степени не был склонен к преклонению перед мифами. Он был прежде всего объективным и критически настроенным ученым, который пытался разгадать тайну ранних библейских текстов.

С тех пор как ученый-классик Фридрих Август Вольф сформулировал «гомеровский вопрос» и тем способствовал основанию в конце XVIII в. современной науки филологии, Германия практически захватила монополию в критическом изучении древней литературы. Вольф отрицал существование Гомера и приписывал авторство двух величайших эпосов нескольким поэтам. Его доводы базировались на исключительно точном и, можно сказать, революционном анализе дошедших до нас текстов. Его метод был развит последующими поколениями немецких ученых.

Несомненно, филологические и исторические исследования (эти две науки некоторое время занимались фактически одним и тем же) немецких ученых вошли в число наиболее выдающихся достижений XIX в. и способствовали тому, что слово «Германия» стало неразрывно ассоциироваться с блестящей и скрупулезно добросовестной ученостью. Именно в это время немецкий поэт мог скорбеть по поводу того факта, что его возлюбленная нация столь богата мыслями (gedankenreich), но бедна духом деятельности (tatenarm), — призыв, к которому его соотечественники, к несчастью, не остались глухи.

Однако немецкая наука пожинала лавры тогда, когда инструмент, выкованный и отточенный на поприще филологии, был применен к теологии. Так появились специальные дисциплины по изучению Библии под названием «Высшая критика» и «Низшая критика», занимающиеся тщательным изучением соответственно содержания и текста Священного Писания. Как и всё на свете, эти дисциплины не были созданы на пустом месте, а восходили к Абеляру и Спинозе, может быть даже к Оригену и святому Иерониму.

Критика Библии часто отождествляется с агностицизмом и скептицизмом и рассматривается как смертельная атака на христианские традиции. Действительно, немалое число критиков XIX в. анализировали библейский текст с целью оспорить его традиционно приписываемое авторство, время и место возникновения, пути его передачи, собирания воедино и канонизации. Знаменитое имя Юлиуса Велльгаузена [25]ассоциируется с искусным рассечением в духе Вольфа Ветхого Завета на несколько частей, для каждой из которых предполагались различное авторство и среда создания. Другие зашли так далеко, что объявили причисление апостольских документов к евангельским текстам результатом фальсификации. Для них христианская доктрина была не чем иным, как «синкретической» комбинацией различных эллинистических культов и философских учений, короче, «александрийским винегретом», говоря непочтительными словами Нормана Дугласа.

Молодой Тишендорф с самого начала протестовал против таких тенденций в библейской критике. Но, отвечая рационалистам и позитивистам, он не пошел по пути обскурантизма. Поскольку большинство критических споров в период его студенчества были посвящены текстуальным разночтениям в Новом Завете и содержащимся в нем противоречиям, Тишендорф уже тогда обратил внимание на эти проблемы. Он оставил помыслы о пастырском поприще и, хотя время от времени выступал с проповедями, считал, что гораздо лучше сможет служить Богу, посвятив свою жизнь творческому изучению священных текстов. Еще до посвящения в сан он твердо поставил перед собой цель — доказать подлинность Евангелий и восстановить первоначальную евангельскую редакцию священных текстов.

Выполнение этой задачи отнюдь не превратило его в типичного немецкого профессора, ведущего, подобно Иммануилу Канту, замкнутую, упорядоченную жизнь. Наоборот, в своих поисках он совершил множество поездок в крупные европейские библиотеки и даже пережил в высшей степени рискованные приключения на Ближнем Востоке. Преисполненному серьезности теологу, выходцу из скромной мелкобуржуазной среды, пришлось превратиться во вполне светского находчивого путешественника, заводившего ради успеха своих поисков дружбу с высокопоставленными деятелями Церкви, саксонскими королями и русскими великими князьями. Ему пришлось усвоить все тонкие уловки дипломатии.

Уже к тридцати годам Тишендорф обрел международную известность. Однажды, когда он, будучи еще молодым, был представлен одному из своих зарубежных коллег, тот решил, что существует два Тишендорфа. Стоящий перед ним молодой человек был просто не в состоянии выполнить такую работу, которая легко могла обеспечить прочную репутацию нескольким умудренным годами и опытом зрелым ученым. Король Пруссии на приеме сравнил его с Александром фон Гумбольдтом. Тишендорф, по словам короля, как и Гумбольдт, просто не мог не совершать открытия во всем, за что он брался.