Дж. Клиер - Россия собирает своих евреев Страница 38

Второй советчик был более экзотической фигурой для Белоруссии того времени – доктор Илья Франк из Креславки, польский еврей, последователь Мендельсона. Узнав, как и Ноткин, что Державин разрабатывает проект реформы. Франк в сентябре 1800 г. послал сенатору свою программу, выдержанную в духе учения Мендельсона. Влияние идей Просвещения в преломлении Берлинской школы явно прослеживается в его анализе еврейской общины:

«Все согласны в том, что только хороший человек может быть хорошим подданным, что только добрые нравственные убеждения создают гражданские добродетели. И так как общее мнение таково, что нравственный характер евреев изменился к худшему и что вследствие этого они являются дурными и вредными подданными, то возникает вопрос: можно ли их нравственно, а следовательно, и политически исправить?» [348]

При помощи обзора истории евреев Франк показал, почему в новое время на евреев стали смотреть как на плохих граждан. Вслед за Мендельсоном он утверждал, что «еврейская религия в своей первоначальной чистоте покоится на простом деизме и на требованиях чистой морали», но ее извратили ранние еврейские богословы, которые были попросту шарлатанами и действовали в личных интересах. Они исказили истинный дух еврейского вероучения «мистико-талмудическими» ложными толкованиями Священного Писания и,

«…вместо практической и общежительной добродетели, они установили нелепые бессмысленные формулы молитвы и пустой обряд богомоления и, руководимые личными выгодами, привели таким образом ослепленный народ сквозь священный мрак суеверия туда, куда хотели. Чтобы держать народ в стороне от просветительных стремлений, они ввели строгие законы, которые обособляли евреев от остальных народов, внушили евреям глубокую ненависть ко всякой другой религии и из суеверных представлений возвели высокую стену, отделившую еврея от другого человека» [349].

Евреи страдали из-за своей исключительности, навлекавшей на них ненависть христиан. Им приходилось дорого платить за всякое проявление терпимости со стороны христиан, вследствие чего между ними сложились отношения, основанные лишь на соображениях фискальных выгод. Чтобы платить налоги, евреи вынуждены были изо всех сил стараться добыть деньги, и брались за любую деятельность, сулящую доход, пусть даже низкую и постыдную в глазах общества. «Торговля и ростовщичество питали мелкие эгоистические страсти и низменные, неблагородные побуждения и убивали всякий порыв к великим деяниям и нравственному усовершенствованию», – писал Франк.

Путь к освобождению от всех этих недостатков лежал через возвращение человека к первоначальной чистоте еврейской религии, возвращение, облегчаемое переходом к древнееврейскому языку, когда «с его глаз падает повязка, он ясно видит тогда глупости Талмуда, спешит неудержимо к нравственному возрождению». Франк имел в виду библейский древнееврейский язык, которым надеялся заменить идиш – «жаргон» польских евреев. Но одного лишь изучения языка было недостаточно, так что Франк обращался к примеру своего кумира, Моисея Мендельсона:

«Именно таким путем просветил себя Мендельсон, и впоследствии он прибег к этому же средству, чтобы просветить своих немецких единоверцев, и счастливейший успех увенчал его стремление. Он призывал к изучению еврейского и немецкого языков, издал весьма точный перевод Ветхого Завета, и чем более этот перевод читался – тем все выше поднимались немецкие евреи в своем нравственном развитии» [350].

Франк видел выход в учреждении средних школ для еврейского юношества, в которых преподавание велось бы на русском, немецком и древнееврейском языках, а для особо одаренных выпускников был бы открыт доступ на государственную службу.

Итак, материалы источников, которые привлек Державин для работы над своим «Мнением», были весьма эклектичны – он опирался на опыт и законодательство Древнего Рима и Византии, а также современной ему Пруссии, Австрии и даже революционной Франции. Но главные положения документа основаны на мендельсоновских заповедях в изложении доктора Франка. Особенно проникся сенатор мыслью Франка о том, что улучшение наступит лишь в далеком будущем [351].

Сначала Державин получил поручение расследовать причины голода в Белоруссии, и уже в июле был на месте и принимал энергичные меры. Кроме того, он начал собирать отчеты и сведения, положенные затем в основу его «Мнения», и к 1 сентября 1800 г. сосредоточил все эти материалы в Витебске. В столицу Державин вернулся в октябре с уже готовым «Мнением» (хотя вероятно, что оно еще подвергалось переработке), а это значит, что работа была выполнена весьма поспешно даже для такого плодовитого автора, как он [352]. В «Мнении» Державина рассматривалось положение в Белоруссии, причины голода, история польского еврейства и содержалось весьма подробное предложение о реформе. В собрании сочинений Державина «Мнение» с приложениями занимает больше ста страниц большого формата. Полное название этой работы весьма красноречиво: «Мнение сенатора Державина об отвращении в Белоруссии недостатка хлебного обузданием корыстных помыслов евреев, о их преобразовании и о прочем».

Хотя сенатор винил евреев во многих бедах белорусского крестьянства и в неудачах сельского хозяйства, он был недоволен и всеми остальными слоями общества. Он судил и белорусского крестьянина, и польского магната с позиций дворянина-великоросса. Обнаруженное им положение дел шло вразрез с собственными представлениями Державина об экономической роли, которую должны были играть обе эти группы, и об их взаимоотношениях. Его возмущала «леность», представлявшаяся ему главной чертой крестьянства, удручала также явная безответственность магнатов, свидетельством которой служило их равнодушие к благосостоянию крестьян. Державин был горячим приверженцем дворянского владения крепостными по русскому образцу, а Белоруссия не отвечала этой его умозрительной идиллической модели. Кроме того, он всегда оставался врагом российской придворной аристократии, которую обвинял в своекорыстном манипулировании властями, а заодно и в кознях против него самого. А польская знать как раз являла собой хрестоматийную картину аристократического легкомыслия [353].

Державин резко противопоставил белорусского крестьянина тому образу русского крепостного, который рисовался его воображению, – трудолюбивого и одаренного земледельца. Этот русский крестьянин никогда не склонялся перед превратностями судьбы, в нужде обращался к полезным рукоделиям ради дополнительного заработка и редко не выполнял своих обязанностей. Белорусский же крестьянин был ленив, не способен к сельскому хозяйству и не мог поддержать себя никаким ремеслом, поэтому ему часто приходилось просить у помещика зерна даже не для посева, а на пропитание. Отталкивающее впечатление произвели на Державина грубость и бескультурье, свойственные повседневной жизни белорусских крестьян. Назвать русского крепостного образцом трезвости не мог даже Державин, но все-таки он осуждал белорусов за «беспорядочность» их жизни, а особенно за пьянство. Например, во время жатвы они веселились и бражничали, покупая вино в долг у евреев. По праздникам творилось то же самое, поэтому крестьянин был не только кругом в долгах, но нередко болен от пьянства и не в состоянии работать. (Текст «Мнения» местами предвосхищает лекции о воздержании от спиртного, появившиеся к концу XIX в.) Отчего же белорусские крестьяне так отличались от своих великорусских собратьев? Державину ответ был совершенно ясен: из-за слишком большой свободы. Он преувеличивал число «вольных людей» (то есть тех, кто имел право менять место жительства) в Белоруссии и при этом резко осуждал всякое отклонение от своего идеала полного закрепощения крестьянства. Ему казалось, что крестьяне в Белоруссии могут свободно ходить из одного имения в другое и наниматься то к одному, то к другому арендатору, чтобы заработать на уплату податей. Это были почти бродяги, которые не гордились налаженной жизнью, не проявляли стремления прочно где-то обосноваться и существовали бесцельно, «со дня на день» [354].

Но если белорусский крестьянин был так бестолков и беспомощен, то причину этого Державин видел в беззаботности польских магнатов. Он делал различие между мелкой шляхтой, владевшей небольшими имениями, и магнатами – аристократией с громадными поместьями. Последние составляли накануне разделов доминирующую экономическую и социальную группу польского общества и сохраняли эту роль в Белоруссии после разделов. Шляхта тоже дурно обращалась с крестьянством, но, по мнению Державина, она в этом лишь следовала за магнатами, которые, со своей стороны, обязаны были подавать добрый пример. Однако, в отличие от русской знати, польские магнаты не заботились о благосостоянии своих имений и крестьян. Державин считал их виновными в пренебрежении важнейшим долгом и обязанностью поддерживать порядок и благополучие в сельской местности. Вместо того чтобы жить в своих имениях и управлять ими или, по крайней мере, доверять управление кому-то из членов семьи, магнаты сдавали имения в краткосрочную аренду (на эту практику жаловались в своих записках и другие чиновники, изучавшие положение дел в Белоруссии). Оставляя крестьянина на милость арендатора, помещики тем самым избегали своих прямых обязанностей. Они всегда были готовы пожертвовать крестьянским благополучием ради немедленной финансовой выгоды, чему типичным примером и служила готовность терпеть деятельность евреев-винокуров и корчмарей, несмотря на то, что они губили крестьян, приучая их к пьянству. Магнаты находили и другие способы извлечения доходов из поместий, например рассмотренные выше торговые монополии, которые они нередко вводили у себя во владениях.