Дж. Клиер - Россия собирает своих евреев Страница 39

Державин недолго сомневался в определении источника всех неустройств и бед сельской жизни: он полагал, что исходили они от класса чужаков – польских аристократов, которых он не любил. Его реформаторские идеи никогда не выходили за рамки приверженности крепостному праву. Поэтому если причина упадка сельского хозяйства заключалась в беспечности и безответственности помещиков, то, по мнению Державина, надо было дать этому классу еще больше власти и тем самым принудить его выполнять свой долг.

«Поправление крестьянского характера и состояния должно также отнести к попечению владельцев. Им известны их подданных качества, склонности, поведение, хозяйство без урядицы, имущество, недостатки и всякие потребности. Они могут в них злое исправлять, доброе поддерживать благоразумным наставлением, прилежным надзиранием, деятельным в нуждах пособием и должным взысканием» [355].

Державин достаточно реально смотрел на вещи, чтобы понять, что одними увещеваниями нельзя добиться желаемых изменений. Поэтому он решил строить политику на таких строгостях и ограничениях, которые сам же счел бы невыносимыми в применении к русской знати. (Тенденция к дискриминации польских дворян-помещиков сохранилась и в следующем столетии и проявилась в «Положении» 1804 г.) Державин рекомендовал установить контроль над торговлей спиртным, для чего разрешить винокурение только магнатам и запретить им отдавать его в аренду кому бы то ни было, а особенно евреям. Нарушителей следовало навсегда лишать этого права. Интересно, что Державин обратился к проблеме виноторговли, которую он связывал с евреями, прежде всех других вопросов, даже более существенных, – например, арендаторства. Эту озабоченность разделяли и составители «Положения» 1804 г. Что же касается арендаторства, то Державин намеревался прекратить усиленную эксплуатацию имений, ведшую к их разорению, полностью ликвидировав арендаторское сословие. Для этого он потребовал, чтобы магнаты могли сдавать собственность в аренду только друг другу, причем на срок не меньше девяти лет. Но и тогда надлежало заключать договор об аренде, согласно которому съемщик обязывался заботиться о процветании имения, а перед началом и окончанием срока аренды полагалось составлять опись всего имущества. Другие способы эксплуатации крестьянства со стороны магнатов также запрещались: каждое поместье, хозяин которого силой брал под свой контроль продажу крестьянской продукции, подлежало, по плану Державина, конфискации сроком на три года. Крестьянам на это время разрешалось обосноваться в каком-нибудь другом месте.

Но проблема благополучия белорусской деревни затрагивалась в «Мнении» лишь мимоходом, как и установление разумных социально-экономических отношений между крестьянином и помещиком. Главной заботой Державина оставались евреи, для которых он задумал глубокие социальные, экономические и культурные преобразования. В качестве преамбулы он включил в свое сочинение развернутую критическую картину религиозной, гражданской и экономической жизни евреев.

Позднее в исторической литературе существовала тенденция, представленная И.Г.Оршанским и С.М.Дубновым, попросту игнорировать Державина как религиозного юдофоба. Однако характер антипатии Державина к евреям был сложнее, чем предполагает такая характеристика. Его идеи представляют собой переход от старой, в основном религиозной традиции неприятия евреев, к ее варианту, основанному на культурных различиях, который в течение XIX в. складывался в России (да и в других странах). Религиозные предрассудки Державина часто стояли за его осуждением несовершенств повседневной мирской жизни евреев, но это осуждение может рассматриваться и независимо от соображений веры. Например, к Талмуду он подходил как к документу и религиозному, и светскому. Толкования Библии у него переплетались с экономическими антипатиями польского торгового сословия и с идеалами доктора И.Франка. Русские юдофобы следующего столетия, носители более однородной идеологии, как правило, ссылались на державинские выпады против экономических и культурных особенностей жизни евреев, отбрасывая его высказывания по поводу религии.

Раздел «Мнения», посвященный реформам, Державин начал с определения характера еврейского народа, представлявшегося ему весьма противоречивым: Богом предназначенные для власти, евреи подверглись рассеянию и унижению под властью иноземных правителей, но все равно верховодили теми народами, среди которых жили. В характере евреев всегда проявлялась двойственность: «С одной стороны называется избранным от Бога; с другой родом неблагодарным, строптивым, лукавым, неверным и развращенным». Иногда ими руководила лишь враждебность к другим людям, ненависть, питаемая раввинскими толкованиями Талмуда, причем эти идеи были укрыты от христиан за стеной непонятного им еврейского языка [356]. Да и могло ли быть иначе, спрашивал Державин, когда в Талмуде им было обещано властвовать над всеми народами? Потому-то евреи, в ожидании своего Мессии, и строили повседневную жизнь на эксплуатации окружающего христианского общества. В отличие от Бога христиан, который, «соединив земное с небесным, учинил человека, по блаженству его души, царем мира. Божеству подобным… они думают, что их Мессия, покорением под свою державу вещественно всех земнеродных, будет над ними плотски владычествовать, возвратит им прежнее их царство, славу, великолепие, и воздвигнув материально вновь храм Соломонов, вознесет их имя паче всякого имени» [357].

Если во «Мнении» Державин постоянно подчеркивал исключительность евреев, проявлявшуюся в их ненависти к христианам, то он никогда не оставлял опасений, что евреи своим религиозным влиянием разлагают христианство – это обвинение прочно коренилось в русской религиозной традиции. Ссылаясь на подобные же узаконения Византийской империи, Державин готов был запретить евреям нанимать христианскую прислугу, требовал не позволять сосланным в Сибирь преступникам из евреев брать с собой жен, «дабы не размноживалися и не развращали сердце Империи…». В оправдание этих драконовских мер он напоминал о еретиках-стригольниках и о московских и новгородских жидовствующих как о доказательстве угрозы православию со стороны еврейского прозелитизма. Не преминул он и использовать яростное антиеврейское сочинение епископа Иосифа Волоколамского, «Просветитель» [358].

Подход Державина к иудаистскому религиозному образованию представлял собой странную смесь христианских религиозных предрассудков с просвещенными взглядами сторонника Мендельсона, доктора Франка. Буквально передавая мысль Франка, он жаловался, что в еврейских школах, при помощи системы толкований Талмуда и навязывания бесплодных законов и обычаев, простых людей приучают следовать «одним пустым обрядам и ненависти других народов». При этом, писал он, своих детей «они воспитывают с наивеличайшим тщанием относительно только религии их и суеверств», не внушая им ни правила хорошего поведения, ни понятия о личной чести. Державин, как и все другие русские наблюдатели, сокрушался по поводу еврейской системы образования, а особенно – усиленного затверживания толкований Талмуда. «За изучение талмудов платят они дорого и ничего не жалея. Я видел от восхождения до захождения солнца стариков и юношей, кривляющихся и трясущихся с воплем над сими книгами». Другие формы обучения выглядели не лучше в изображении Державина. Так, деятельность каббалистов он отвергал как «чародейство и изуверство» [359].

Особенно не нравилось ему еврейское почитание закона Моисея и связанных с ним традиций. Результат строгого и буквального следования его предписаниям Державин видел в таких явлениях, как частые посты, причиняющие ущерб здоровью, и ранние браки. Иудейский закон якобы мог порождать и еще более пагубные обычаи. И хотя Державин никогда не заходил так далеко, чтобы обвинять в ритуальных убийствах еврейское общество в целом, он верил, что отдельные фанатики виновны в этих убийствах и что община их защищает. Но те различия, которые он проводил в основном тексте «Мнения» между отдельными личностями и еврейством вообще, в приложениях с лихвой уравновешивались такими откровениями, от которых кровь стыла в жилах. Как утверждал Державин, эти свидетельства были почерпнуты из еврейского предания и недавнего исторического прошлого и доказывали, что некоторые евреи традиционно практикуют человеческие жертвоприношения [360]. (Фактически это были характерные образцы польской и европейской религиозной юдофобии.)

Хасидизма Державин коснулся лишь кратко и поверхностно, причем назвал хасидов тем же словом, которым называли православных русских диссидентов – «раскольниками». Он полагал, что отличие хасидов от ортодоксальных евреев состоит только в ритуале. При всех своих осуждениях по адресу раввинов и их роли в обществе, он совершенно не учитывал, что эта роль служила главным яблоком раздора между двумя религиозными группами. Поэтому Державин ошибочно ставил знак равенства между раввином и хасидским духовным наставником – цадиком, которого именовал «патриархом». Точно так же он неправильно понял и разногласия сторонников обоих течений по другим вопросам. Игнорируя присущие этому конфликту явные элементы социальных противоречий, Державин объяснял его остроту успехами хасидов в привлечении к себе детей ортодоксальных евреев, в первую очередь богатых, чтобы использовать полученные от них деньги для осуществления «тайных замыслов» в Палестине [361].