Дмитрий Мережковский - Тайна трех: Египет и Вавилон Страница 41

Царица ада, Эрешкигаль (Ereschkigal), велит привратнику впустить богиню Иштар в царство смерти, поступив с нею «по древним законам». Он проводит ее через семь ворот; в первых — снимает с головы ее великую тиару, во вторых — серьги из ушей, в третьих — ожерелье с шеи, в четвертых — эфод с персей, в пятых — кольца с ног, в шестых — пояс с чресл, в седьмых — покров стыда с ложесн. И нагая, вступает богиня в царство смерти. Там Эрешкигаль заточает ее и поражает шестьюдесятью язвами.

Богиня Иштар — Звезда любви:

Свет небесный, огнь пламенеющий,Это ты, о богиня, над землей восходящая!

И под землю, в ад нисшедшая. Божественная, человеческими язвами изъязвлена вся, от подошвы ноги до темени, — вот сидит она там на дне ада, как Иов на гноище. Взяла на себя наши немощи, понесла наши болезни, «Матерь человеков милосердная» — Ummu rimnîtu ša nisê.

Это вавилонское Сошествие в ад пробудит в веках немолчные отклики, от падения гностической Софии Премудрости до нашего русского «хождения Богородицы по мукам».

И если воистину мир спасет не только Сын, но и Мать, то это больше, чем миф. Возопит когда-нибудь все человечество к Ней, «теплой Заступнице мира холодного», как возопил Вавилон:

Царица всемогущая, милосердная Заступница,Нет иного прибежища, кроме Тебя!

По сошествии в ад Небесной матери, мать-земля перестает родить. Растения, животные, люди поражены бесплодием:

Сосцы свои от земли отвратила Низаба,Зреющей жатвы богиня.За ночь поля побелели,Едкою солью покрылись;Зелень не всходит, жатва не зреет;Горе людей постигает.Ложесна матерей затворились,И дитя не выходит из чрева…Рыба в воде не мечет икры,Птица в гнезде яиц не кладет.Бык не покрывает телицы,Осел не покрывает ослицы.Супруг не ложится к супруге;Супруг спит один на ложе своем,Одна спит супруга на ложе своем…«Доколе же растущее будет удержано?Доколе зеленеющее будет связано?» —

плачет пастушья свирель о Таммузе-Либлибу, Ростке непрорастающем.

Пастух сестре своей говорит:

«Вот матка-овца ягненка покинула».Сестра пастуху говорит:«У матки-овцы плодородие связано;От ягненка она убегает с жалобным блеяньем…»

Дальше стерто, можно только прочесть:

Разрушенье… Бушует потоп…

Потоп — конец человечества первого, не нашего; но не предсказан ли и нам тот же конец? «Охладеет любовь» (Матф. XXIV, 12). Потухнет солнце любви — сердце мира — и в сердце человеческом наступит полярная ночь, чье ледяное дыхание мы уже чувствуем. Плодородие нашей земли уже не связала ли Мать? Не белеют ли едкою солью наши поля? Не убегает ли с жалобным блеянием матка овца от ягненка? И не о нашем ли конце это сказано: «Разрушенье — бушует потоп»?

Таммузовы плачи, или, как названы они в подлиннике, «плачевные песни флейт», дошли до нас в шумерийском списке третьего тысячелетия: значит, могли распеваться уже в кочевьях доавраамовых, но, может быть, и тогда уже были отзвуком неизмеримо большей древности.

Дики и скудны эти напевы: как будто слышится в них шелест ночного ветра в сухих камышах Ефрата, протяжное блеяние коз и овец, ночная перекличка пастухов между степными отарами; как будто пахнет от них жарким ветром степей, горькою полынью, свежею мятою, парным молоком и теплотою овечьего хлева.

Медленно восходят облака из-за холмов зеленеющих; медленно пасутся овцы и козы; медленно падают звуки пастушьей свирели, однообразно-унылые, — звук за звуком, как слеза за слезою.

О чем они плачут? О, конечно, не только об одном Человеке, но и обо всем человечестве.

«Дни человека, как трава; как цветок полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его» (Пс. СII, 15–16). — Эта судьба человека — судьба всего человечества.

Как увядающее мило!Какая прелесть в нем для нас,Когда болезненно и хило,Все то, что так цвело и жило,В последний улыбнется раз!

Последняя улыбка человечества умершего сливается с первою улыбкою новорожденного, в этих напевах Таммузовых флейт.

О Сыне Возлюбленном плач подымается…Плач о полях невсколосившихся,Плач о матерях и детях гибнущих,Плач о потоках неорошающих,Плач о прудах, где рыба не множится,Плач о болотах, где тростник не зыблется,Плач о лесах, где тамарин не цветет,Плач о степях, где вереск не стелется,Плач о садах, где мед и вино не текут…

Слова повторяются в песне, как звуки голоса в рыдании. Эти повторения утомительны для нас, но, может быть, для самих плачущих копится в них сила, подобная магической силе заклятий.

«О, супруг мой, дитя мое!» —

плачет богиня Иштар о Таммузе. Он — сын и супруг ее вместе, так же как Озирис — сын и супруг Изиды.

«О, мать моя! Жена моя!» —

говорит своей возлюбленной, Сольвейг, умирающий Пэр Гюнт (Ибсен).

Кто из любивших не чувствовал этого неземного предела земной любви — материнской нежности в ласках возлюбленной? Мать и Невеста — две на земле, а на небе — Одна: одна Звезда любви, восходящая утром и вечером.

Все пронзительнее звуки плачущих флейт, все заунывнее:

О, дитя мое, как долго ты лежишь!О, владыка бессильный, как долго ты лежишь!Мой Даму бессильный, как долго ты лежишь!Хлеба не буду вкушать,Пить я не буду воды…Умер владыка, умер Таммуз…Псы блуждают в развалинах дома его,На могильную тризну слетаются вороны…Плач похоронный в буре звучит,Звучит в непогоде свирель заунывная…

…Разрушение… Бушует потоп…

Этим кончается все. Семь дней плача над гробом Человека Таммуза, как семь дней бури потопной над гробом человечества, а на седьмой — тишина.

Взглянул я на небо — и вот тишина;Весь же род человеческий в перст отошел…Сел я, поник и заплакал,

повествует Ной-Атрахазис о конце потопа. «Все изошло из праха и все отыдет в прах» (Еккл. III, 20). Смерть человека — смерть человечества.

Но и воскресение человека — воскресение человечества.

Бог Эа, отец Таммуза, чтобы спасти гибнущий мир, вынуждает царицу ада, Эрешкигаль, освободить богиню Иштар. Об этом повествуется с тою же загадочною краткостью, с какою все вавилонские мифы касаются самого святого и тайного, связующего миф с мистерией. Ясно одно: на дне ада бьет родник Живой Воды. Эрешкигаль велит окропить этой водой богиню Иштар и вывести ее из ада.

Конец мифа утерян, кроме последних стихов:

«В дни Таммуза играйте на флейте лапис-лазуревой,Играйте на звонком кольце корналиновом!Играйте, плакальщики, плакальщицы, радостно,Да восстанут из гробов своих мертвые,Вдыхая жертвенный дым!»

О воскресении поют после плача и флейты Таммузовы.

Нисходит во ад богиня Иштар,Чтобы сердце Таммуза обрадовать,Озарить Овчарню Подземную,Воскресить Пастуха, в бессилье лежащего…

И на другой шумерийской дощечке — та же воскресная песнь:

Велик, велик, Господь велик!..Вновь отверзает он очи свои,Вновь открывает уста свои,Возвращает земле плодородие…Небо высоко, Господь велик!

Вот, может быть, первая песнь человечества «клейким весенним листочкам», «росткам», naster, зеленеющим, после потопного половодья, когда вознесся от влажной земли благовонной пар, как дым от кадильницы:

Да восстанут из гробов своих мертвые,Вдыхая жертвенный дым!

О конце Таммузовых таинств мы ничего не знаем, но отчасти можем судить о них по концу позднейших таинств Адонисовых.

Когда, после семидневного плача, наступает тишина, то снимают с плащаницы восковое изваяние мертвого тела, с кровавою раною, омывают его водою, умащают елеем, облекают в багряницу, полагают во гроб; может быть, уносят, погребают; возжигают светильники и вдруг, в тишине, в полночь, слышится издали, от места погребения, исступленно-радостный клик: «Таммуз воскрес!» — «Великую обитель сени смертной ниспроверг!» — как сказано в молитве Мардуку-Таммузу. Это и значит: «Смертью смерть попрал».