Андрей Муравьев - Путешествие ко святым местам в 1830 году Страница 42

Я несколько обеспокоился, когда за полчаса от лежащих в стороне шатров шейха Салеха один из его племени вышел к нам на дорогу и спросил у моего вожатого: не я ли тот бек, которого видел накануне его шейх? Но это было только одно любопытство молодого араба. Вожатый хвалился чутьем и сметливостью бедуинов, уверяя, что они по следу могут узнать всякого из их и чуждого колена и по вкусу земли найти опять дорогу, если утратят ее ночью. От времени до времени запевал он протяжную, монотонную песнь, обычную всем вождям караванов, которой охотно внимали верблюды, ускоряя приметно шаги под стройный напев. Отдохнув по обыкновению часа четыре, в половине дня я радостно подвигался по оживающим горам к последнему пустынному ночлегу близ селения Хан-юн, первого на границе Сирии.

Недалеко от него встречается на высотах малое озеро, подернутое солью, на берегу которого воздвигнута куббе арабская, или часовня над гробом шейха; здесь поблизости озера должно предполагать пустынную обитель отшельника Илариона, столь славного в летописях палестинской церкви. Современник великого Антония, первый уединился он по его примеру на пустынном рубеже Аравии и провел пятьдесят лет в диком приюте, отколе наконец был изгнан славой своих чудес, ибо соседняя Газа вся притекала к нему для исцелений. Тщетно, избегая своей знаменитости, скитался он в пустынях Египта, где ожидало его богатое наследство – иноческая риза почившего Антония, и по странам Запада, которого народы встречали его толпами. Дивный чудесами, в Эпидавре обратил он мановением руки идущее на берег море и, беспрестанно влекомый смирением вдаль от мира, отошел в Кипре на свою небесную родину. Святые его мощи были перенесены в созданный им монастырь, по примеру коего скоро воздвиглись многие великие обители. Так, в малом расстоянии от Газы, говорили мне, что есть налево от дороги, вероятно близ остатков древней Маиумы или Констанции, одинокая церковь, которая, по моему предположению, стоит на месте знаменитой обители св. игумена Серида, менее славного собственными подвигами, нежели высоким житием своих великих старцев: аввы Варсонофия и ученика его Иоанна пророка, и святых Дорофея и Досифея, которые все, быв светильниками своего времени, оставили и потомству сокровище учения.

Далее за озером стоят еще на холме два гранитные столба посреди обломков, как бы врата, которыми входят из пустыни в благословенную Палестину, – это развалины древней Рафы филистимлян. Утомленный уединенным путем, которым девять дней скитался от Каира, я столь же пламенно желал земли обетованной, как некогда Израиль, и грудь облегчилась, когда нога моя опять ступила на свежую зелень.

Газа

От Хан-юна приятная дорога пролегает уже через обработанные поля. С левой стороны тянется цепь песчаных холмов, закрывающая море, с правой – синеют дикие горы Иудеи. Окрестности Газы самые живописные; все зелено: поля и холмы и гора Самсона, на вершину коей отнес он городские врата. Мечеть заменила там древнюю церковь. Со стороны Египта длинная аллея, из кактуса и столетнего дерева, ведет в город, цветущий апельсинными садами: подобными аллеями украшены почти все села приморской Палестины. Со стороны Сирии густая масличная роща освежает своей мрачной тенью дорогу от Газы на пространстве пяти верст. Город сей, оживленный беспрестанными караванами, на пути коих счастливо он лежит, теперь один из самых богатых в Палестине по своей торговле и доставляет на многие дни продовольствие идущим в пустыню Аравийскую; в нем добывают соседние бедуины все скудные потребности кочующей жизни.

Древняя Газа филистимлян была совершенно разрушена Александром Македонским, а новая воздвигнута во времена Маккавеев подле развалин падшей. Она служила всегда впоследствии пограничной твердыней Сирии и Египта. Балдуин Иерусалимский укрепил замок ее и поручил оный страже рыцарей храма; но султаны египетские им овладели, и крепость сия наконец совершенно была истреблена французами при Наполеоне. Немного древностей ныне заключает в себе Газа. Дворец султанов, некогда великолепный мраморными украшениями и крепкий своими бойницами, со дня на день приходит в совершенный упадок. Еще довольно сохранилась посреди главного базара большая мечеть, бывшая соборным храмом Св. Иоанна. Шестнадцать четвероугольных столбов поддерживают своды ее, и обширность святилища свидетельствует о прежнем его величии. Разбросанные вне города столбы и капители напоминают также прежнюю славу Газы. Еще показывают те врата, с коих сбил затворы Сампсон, и недалеко от них мечеть, на том месте, где, по местным преданиям, стоял дом, опрокинутый им на филистимлян.

Город сей не имеет ни консулов, ни монастырей, и потому я принужден был остановиться в гостинице, или караван-сарае, четвероугольном здании с обширным двором посредине и темными чуланами в обоих ярусах, где складывают товары. Мне отвели лучшую и совершенно отдельную комнату с окнами в сад и с террасой. Края сих террас и плоских крыш живописно украшены вместо перил тонкими сквозными стенками, составленными из черепичных трубок, расположенных узорами и утвержденных глиной, и это особенный отпечаток городов Палестины.

Мусселим, или градоначальник, Газы, которого я встретил в городе дающим по древнему обычаю Востока суд народу перед вратами замка, прочитал мои фирманы и позволил мне осмотреть древности, предлагая свои услуги; но я не взял у него пропуска, нужного в горах Иудейских, чтобы избавиться от постыдной дани шейху Абугошу. В Раме, где меня о том предварили, я уже напрасно просил сего пропуска от аги города, и мог бы иметь большие неприятности, ибо поклонники обыкновенно снабжаются подобными свидетельствами в Газе, Яффе или Акре. Грек, которого я взял на улице себе в переводчики перед градоначальником, с трепетом переводил слова мои и уговаривал меня поцеловать край его одежды и руку, удивляясь, что я не исполняю столь священного долга.

Вечером обступили меня христианские старшины города, племени арабского, веры православной. Они жадно слушали известия о мире, которому доселе не верили, как и все в Палестине, и спрашивали меня, освобождены ли от ига Иерусалим и гроб Господень. Я старался удовлетворить их любопытству сообразно с тесным кругом их понятий. В Газе расстался я наконец с утомительными верблюдами и отпустил вожатого моего Дауда с письмами в Египет и свидетельством о его верности, без которого он не смел показаться в Каире. Но жадность, свойственная всему его племени, особенно оказалась в последние минуты; величая меня высокими титулами, он просил большого бакшиша или дара и скрыл меха мои, вывезенные для воды из Египта. На другой день рано, приказав навьючить лошаков, я сам с невыразимой радостью сел на коня и, как бы чувствуя себя окрыленным, помчался через масличную рощу к Аскалону.

Дважды укрепленный, во времена Иудейские и в век крестоносцев, он стоит на берегу моря, почти за четыре часа пути от Газы и за два в сторону от дороги Иерусалимской. Две обрушившиеся башни его, служившие главными вратами, издали видны влево на высоте песчаных холмов, по отлогости коих спускаются к морю остальные развалины города и пристани, богатые мрамором. Но мой турецкий кераджи, или извозчик, не умел проводить меня до самого Аскалона, и я принужден был, не доехав до него, возвратиться на прежнюю дорогу, чтобы поспеть на ночь в Раму, отстоящую за двенадцать тяжелых часов пути от Газы: потому что, несмотря на множество селений, искать другого ночлега было небезопасно.

Вся сия дорога живописна: поля возделаны, и весенняя зелень отрадна была взорам после горящих песков пустыни. Низменные цепи холмов в различных направлениях разделяют сие цветущее поморье, славное в древности под именем Саронской равнины, которой лилии пышнее были порфиры Соломона, которой розы удержали за собой сладкое ее название; весенняя нива заменяла перед моими очами дикую роскошь цветов; бесчисленные села на отдельных холмах возвышались посреди полей, как бы на страже их богатства; кое-где рассеяны масличные рощи или обширные тенью смоковницы, принадлежащие исключительно Палестине, как пальма – Египту. Но большая часть прежних потоков иссохла, несмотря на раннее время года, и одни только остатки высоких мостов удостоверяют о прежнем их полноводии.

Если теперь в руках беспечных арабов и под железным жезлом мусселимов, еще столь очаровательно поморье Палестины, что же было оно во времена древние, когда многолюдное и трудолюбивое племя возделывало поля сии? – в полном смысле земля обетованная, кипящая млеком и медом! Мне скажут: здесь жили филистимляне; так, но не все ли сии народы были преданы в руки евреев и не колена ли Симеона, Дана, Ефрема, Манасии и Ассира разделили между собой сие поморье, от Газы и до Тира. Если в диких горах втеснились для высшей цели царство Иудеи и самый Иерусалим, то благословенные прибрежные долины не так же ли принадлежали сынам Израиля, и не вся ли земля, от пустыни до Дамаска, слыла обетованною? Зачем же хула на ее неплодие? Но следы сих отдаленных веков ныне изгладились; от многолюдных городов остались слабые развалины: Азот и Ямния, под именем Эздуда и Эбнэ, едва приметны на пути к Раме. Изредка встречаются остатки полуобрушившихся на дороге зданий, слывущих в народе под именем старых караван-сараев, или земляные насыпи посреди селений, выложенные камнем, на вершине коих в древности стояли замки, ныне же стоят мечети; но все сии памятники гласят только о крестоносцах, о сей чуждой лозе, на время привившейся к корню иудейскому и быстро поблекнувшей в бурях воинских.