Исидор Пелусиот - Письма Страница 61

Если же Гомер во многих местах говорит о гадателях, о провещателях по внутренностям жертв, о толкователях снов, то сие нимало не удивительно. Ибо поэзия, полюбив басню, в пищу себе обращает ложь, и, от безрассудного удовольствия делаясь смелою, хвалится тем и обильно расточает слова, слагает басни и выставляет их всем напоказ.

Настолько же нерадит об истине, что и о сыновьях Алона, сначала, представляя их больше трудящимися напрасно, нежели производящими нечто великое, говорит: «Оссу навергли они на Олимпе и вскоре за этим Пилион двинули к Оссе, чтобы небо стало доступным». Потом, веря, что они смогут это сделать, достигнув юношеского возраста, произносит невежественное и нелюбомудрое мнение, выражаясь так: «и совершили бы это, пришедши в меру юности».

Ибо не говорю, что три горы, но и вся земля, если сделать из нее столп и поднять ввысь, не коснется небесного свода, особенно если верить тем, которые говорят, что земля есть центр неба. Ибо центр никогда не может коснуться окружности.

19. Схоластику Феодосию.

Об истине.

Кто в начале отпал от истины, тот, без сомнения, совратится с намеченного пути и придет к постыдному концу.

20. Зосиме и Марону.

Иные говорят, что даже епикуреец Митродор не подтверждал так делами учения отринутого всеми мудрыми Епикура, как подтверждаете вы. Посему, жалкие, если говорят о вас правду, прекратите своеволие, если же нет, — держитесь целомудрия.

21. Епископу Феодосию.

Медлю сказать, чтобы не показалось, будто бы льщу, а лесть, как признано, гнуснее всех мелких страстей. Впрочем, вынуждаемый истиною, скажу: думаю, лучше же сказать, — уверен, что никто не будет в состоянии изобразить словом твои превосходные качества, хотя бы у него было десять языков, десять уст и столько же душ.

22. Пресвитеру Дионисию.

«Кто не сознает в себе ничего доброго, скромен в словах, снисходителен, лучше же сказать, признателен, тот, о мудрый, еще не смиренномудр. Кто смиренномудрствует после многих преуспеяний, тот умеет вести себя в собственном смысле слова скромно.

23. Мартиниану.

О сребролюбии.

Любовь плотскую, так как она жестока, но скоро угасает, живописцы изображают с огнем и крыльями, потому что она иногда, воспламеняя разжигает страсти, а иногда улетает по причин пресыщения. Любовь же к деньгам никто не осмеливался изобразить и представить на картине, может быть, потому что это не любовь, а какое–то неизлечимое бешенство, а может быть, и потому, что невозможно изобразить и написать ее красками.

Ибо она не пятьдесят только, как гидра из басни, имеет голов, которыми передает пищу ненасытному чреву, и не такие имеет она свойства, как это, ничем не удовлетворяемое чудовище, не сотнею только рук вооружена, как Бриарей, но не имеет и крыльев, не знает сытости, ничем не может удовольствоваться. Посему, кто же будет в состоянии или изваять, или представить на картине такое чудовище, в сравнении с которым и Сцилла, при всей своей невероятности, делается вероятною?

Но слово, поскольку оно может запечатлеть все лучше всякой краски и лучше всякого воска способно принимать все виды, сколько будет возможно, попытается изобразить и сию любовь, хотя отказываясь дойти до точности, однако же выставляя на позор зверообразное и неприятное для одержимых ею ее неистовство. Мне кажется, подобна она не отроку (потому что это не любовь, а очевидное неистовство), но какой–то женщине (это и будет признаком ее неразумия и злонравия) зверообразной, дышущей пламенем.

Вместо волос на голове ее тысячи змей, непрестанно шипящих и извергающих смертоносный яд, и тысячи у нее рук с когтями, которыми она одних терзает, в других бросает стрелы, а у третьих вырывает деньги. И также тысячи у нее уст, потому что она не только угрожает и клевещет, но и льстит, и раболепно беседует, и ложно клянется, и для глупых прибытков вымышляет тысячи предлогов.

И глаза у нее смотрят неестественно, не уважая никого: ни друга, ни брата, ни сродника, ни благодетеля, но выказывая в себе что–то суровое, жестокое, свирепое, бесчеловечное, огневидное. Ибо она не взирает на свойство вещей, не принимает во внимание того, что часто, приведя в движение тысячи средств, передавала деньги в руки врагов, а потому в уловленного ею всеивала тысячи грехов.

А слух у ней настолько загражден, что не внимает она ни просьбам, ни воздыханиям, ни сетованиям, ни ругательствам. Иметь крылья, что означает пресыщение, и так ей не свойственно, и ни один здравомыслящий человек не припишет ей даже и ног. Ибо не умеет она ступить и от плененного ею передвинуться на другое место, но, налагая руки на всех, будучи тяжелее всякого железа и свинца, сидит неподвижно, все берет, всех грабит, никогда не насыщается, но множество собираемого обращает в пищу для шире и шире разводимого огня и окончание того, что взято, делает началом тому, чтобы брать еще.

Посему, кто же отдается в плен такому жестокому и ненасытному бешенству, порождающему тысячи грехов, укоризн, бесславий и непотребств? Кто решится здесь жить так бедственно, день и ночь быть бичуемым, не знать ни покоя, ни сна, а там принять начало казней? Что говорю — начало? Ибо и здесь сия страсть мучит и казнит плененных ею немилосерднее всякого мучителя, попирая их, касаясь самых чувствительных частей и не давая даже на малое время перевести дух, но налагая на них наказание более жестокое, нежели то, какое несут осужденные на самую тяжкую казнь в рудниках.

Тем можно еще после дела воспользоваться сном и отдыхом, а этим любовь к деньгам, заградив для них и пристань сна, даже ночью отдает свои жестокие и бесчеловечные приказы и одних выводит на разбои, других — на убийства, не уважает самого погребения, которое удостаивают чести варвары и бесы, но и на мертвые тела вооружает скверные руки уловленных ею, измышляя новый и беззаконный способ разбоя.

Посему, представив в уме все злые качества этой любви, а именно то, что она зверообразна, неприятна, дышет пламенем, ненасытна, слепа, глуха, человеконенавистна, скверна, богоненавистна, непримирима, неприступна, неукротима — ибо ни лестью, ни услугами нельзя ее взять, но тогда сильнее свирепеет, когда всего больше ей услуживают, — будем особенно бдительны, чтобы не быть ею уловленными.

Ибо легче не быть уловленными, нежели, будучи уловленным, бежать. А если и будем уловлены, то напряжем все силы и, призвав Божию помощь (без нее невозможно освободиться от такого плена и многим угрожает опасность, что из плена сего не будет и возврата), перестанем желать обогащения, а то, что собрано, или сразу, или понемногу раздадим нуждающимся. Вот единственный способ избавиться от такого плена!

24. Пресвитеру Архивию.

Обличение тех, которые священническое служение проходят худо.

Из многого, что, по словам твоим, достойно удивления, более всего дивлюсь одному, и это, утверждаю, достаточный признак всеобщего повреждения. Почему, оставив первое, теперь скажу и обличу более всего последнее.

Тем, которые имеют или, лучше сказать, более всего должны иметь попечения о народе, но нимало о нем не радеют, скажи: для чего вы, своими поступками признаваясь в незнании того, что такое священство, смущаете других? Ибо если наследовали вы отеческое самоуправство, то управляйте, кем управляете, так, чтобы показать себя более жестокими и самоуправными, нежели оные пресловутые мучители, ибо многие из них с терпевшими их самоуправство обходились с большею кротостью, чем вы.

А если вверено вам отеческое попечение, то для чего и мучителей затмеваете жестокостью? Для чего вы порабощаете искупленных Божественною Кровию? Для чего обогащаетесь, пользуясь чужими бедствиями? Смеетесь над целомудренными? Строите козни любителям добродетели? Рукоплещете льстецам? Говорящих свободно осуждаете на изгнание? Ибо, если вы перестанете делать то, что делаете, вероятно, снова возродятся и оживут и ныне омертвевшие из–за вас в людях добродетели.

25. Комиту Ермину.

О том, что иерею, кроме правой жизни, потребна и сила в слове.

Как дерево хорошей породы, когда оно обременено плодами и покрыто листьями, веселит садовника, услаждает зрителей и покоит проходящих, так и поставленный на учительском месте, когда он украшен добродетелью и просвещает словом, и Бога веселит, и людям приносит пользу. Если же он будет лишен того или другого, то не принесет великой пользы ученикам. Ибо потребна достойная жизнь ради любящих осуждать, потребно и слово для обличения ересей.

Хотя многим и без слова часто доставляет пользу то, что можно видеть праведную жизнь, однако же поучаемые, когда видят учителя побежденным в умозаключениях и беседах, нередко терпят вред в существенном, увлекаясь искаженными догматами, ибо винят не неопытность учителя, но нетвердость догмата. Если же слово льется с силою и низлагает противников, то победа омрачается худостью жизни. Недостойным веры почтут учителя, который не делает того, что должно. Посему, надлежит просвещать и словом, и жизнью. Сказано: иже сотворит и научит, сей велий наречется в царствии небесном (Мф.5:19). Но если бы только сотворить значило и научить, то не было бы прибавлено второго.