Бодхи - Путь к ясному сознанию Страница 58

Есть шанс, который заключен в безответной любви. Его можно взять тогда, когда идешь навстречу своим переживанием без страха и упрека. На самом дне отчаяния от невзаимной любви лежит великий клад, и доступен он только сильным и страстным людям — которые способны так глубоко за ним спуститься. Это занятие для сильных людей, но с другой стороны именно в этом и растет сила.

Когда я слышу девичий крик на улице — далеко, едва слышно, неясно — то ли это крик баловства, то ли призыва — мне всегда кажется, что зовут меня, что это у кого-то больше нет сил терпеть и вот она вышла на улицу и просто кричит, и надеется, что я услышу. И я приглушаю музыку и мысли, замирая внутри, и вслушиваюсь и жду и хочется быстро одеться и выбежать на улицу и закричать в ответ — я здесь!!!

Горы отняли у меня воздух, любовь отняла у меня землю, люди отняли у меня веру, боль отняла у меня надежду. Когда разжимаешь кулак в бессилии и все, что ты держишь — выскальзывает из твоих рук и я смотрю на опустевшие руки и вижу, что все потеряно — руки вновь ощущают, все потерянное вновь оживает во мне. Есть нечто, что нельзя потерять, но каждый раз теряя забываю об этом. И каждый раз вспоминаю, обнаружив себя вновь на этой земле.

Я заметил, что Акутагава, когда хотел выразить невыразимую слитность событий, использовал частицу «-но»: «Ару сигурэ-но фуру бан-но кото дэс». Я же, смотря на написанное мною — вижу, что экплуатирую союз «и» а также часто пренебрегаю запятыми — непрерывность мне дороже грамотности. Чем дальше, тем больше мне мешают запятые, когда они не являются выражением естественной паузы.

В первый же раз я мог сразу отвернуться и уйти. И ничего бы этого не было. Была бы просто глухая тоска по несовершённому, как предательство самого себя, но это было бы наверное не так больно. Но этот выбор не для меня. А вот этот, видимо, для меня.

Когда я сижу в лесу у костра, когда я пришел туда с палаткой на пару дней или пару часов, чтобы посидеть на природе под шумящими деревьями и почитать книгу, или подумать в спокойном уединении о своей жизни, когда мои мысли сосредоточены и не возвращаются в город к заботам — в такие моменты я собран, чувствую запах свежего ветра, чувствую, как прямо стоят сосны и как стремительно стелется мох, и свежесть извне становится свежестью изнутри. Когда я возвращаюсь, я приношу это с собой. Я не хочу чувствовать ничего своим, и поэтому там, где другие не могут ни на минуту вырваться из суеты, я чувствую себя как путешественник у костра — свободный, собранный, полный свежести, отрешенный.

Ряд имен, которые всегда остаются близки мне не смотря ни на что — создатели того, что во мне живет, что живет мною: Акутагава, Кобо Абэ, Кавабата, Фаулз, Кастанеда, Николл, Льоса, Фриш, Кришнамурти, Сузо, Таулер, Ошо, Ницше, Рамакришна, Миларепа, Газданов… Это гипнотический ряд имен, произнося которые я замираю и жаркая изморозь покрывает мое сердце — я чувствую себя внутри, я вижу бесконечную череду, я слышу громовое молчание, идущее от сердца к сердцу, я слышу, как этот гром раздается хрустальной тишиной и он кровавого цвета.

Иногда, когда я просыпаюсь, от сна остается странное ощущение, и если не касаться руками головы, не двигаться некоторое время и отдаться полусонной дремоте, то можно позволить этому ощущению проявиться несколько отчетливее. Оно не связано, как кажется, ни с сюжетом сна, ни с чем-то вообще — оно странное, приходящее из самой глубины — оно переживается несколько тревожно, оно слишком непохоже на все, с чем приходилось сталкиваться в реальности бодрствования или в реальности сна. Оно, кажется, исходит из самой глубины. Грозное ощущение — пугающее и привлекательное одновременно. Пугающее потому, что несет в себе угрозу для всего, что вне его — чем сильнее ощущение индивидуальности, тем более плоской тенью она кажется. Привлекательно потому, что туда лежит моя дорога, потому что это — проникновение к прямому переживанию пустоты, которая все наполняет.

Одинокий странник в мирах разделенности.

Считается, что женщина живет чувством. На самом деле чувство живет женщиной. Считается, что мужчина должен быть сильным. На самом деле сила требует мужчину на свой стол — ей нужна пища. Сила берет в руку вилку-честь и нож-достоинство, кладет его на тарелку-предпочтение и смачно жует. Сила, чувства — они хотят жить и им нужна для этого пища. Но я не склонен к такому самопожертвованию — я вылезаю из тарелки, я оставляю там свою одежду и ухожу. Пусть ветер залечит мои раны, пусть он сотрет мое имя, начерченное на песке, и тогда сила не найдет меня. Я играю в прятки. Я снова ребенок. Я пускаю пузыри, таращусь на солнце и шевелю пальчиками в талой воде. Ее зеркальная журчащая гладь говорит мне что-то, но мне это не надо.

Ярость — вот мой верный друг. Я не понимаю безнадежно вежливых людей, которые строят свои отношения с другими людьми так, как относится к еде шакал — хоть протухшее мясо, но мясо. Не принимаю вежливости ради вежливости, общения ради общения. Я могу быть грубым, я могу быть нежным, я могу быть яростным, когда ярость направлена на разбивание стены между собой и своей же глупостью. Куда подевались яростные люди? Где твои яйца, мужчина? Где твои когти, женщина? Ярость — это не агрессия, это не ненависть и раздражение, ярость не совместна со всем этим мусором. Ненависть, агрессия, раздражение — это чувства разрушающие, они ослабляют, делают беспомощными, потому что являются оборотной стороной жажды обладания, выражают потребительские претензии к миру. Если мир не таков, как я хочу — это делает меня раздражительным или агрессивным. Ярость — иное. Ярость — это сверхчеловеческое напряжение всех своих сил в попытке прорвать пелену, это стремление к свету, к яркости. Ярость — светлое чувство. Ярость — это последний отчаянный бросок в полном напряжении сил любви и нежности. Не может быть по-настоящему яростен тот, кто не может быть бесконечно нежен; не может быть яростен тот, кто не готов отдать свою жизнь ради жизни. Не может быть яростен тот, кто не способен пожертвовать собой ради первого встречного, во взгляде которого видишь отражение своей судьбы. Ярость — это чувство, на которое способен только тот, кто устремлен, кто всю душу свою вкладывает в способность любви и потребность любить — все остальное слишком мелко, чтобы вызвать ярость, а мелочный не может быть яростным. Не может быть яростным тот, кто не может быть сосредоточен. Ярость нерассудительна, именно поэтому она и способна вырвать меня за пределы моей смерти. Яростный будда. Ярость съедает с потрохами все пустое и призрачное — яростному человеку не до вежливости и приличий — он грызет зубами стену — какие уж тут приличия! Ярость не может быть направлена на что-то пустое и выдуманное — она отвернется и уйдет. Ярость сама по себе избирательна — она рождается в столкновении со смертью. Именно поэтому ярость не может быть направлена на другого человека — она может быть направлена на глупость, которая убивает душу и иссушает сердце — и тут уже не важно — во мне эта глупость или в тебе.

Есть среди этого круга ветхая хижина, где пребывают замшелые старики — их бороды — струи вечности и их сердце отрешено. Старость благословенна к ним — она не может подступиться к безупречности их простоты — ей не доступно состарить то, что не цепляется за молодость, энергия не может покинуть их, потому что они отослали ее сами, силы не могут изменить им — они сами давно изменили ей, предавшись в руки безбрежной слабости. Предел силы лежит в изначальной слабости — что может победить эту громоподобную силу абсолютной слабости? Когда человек отдал все — он становится неуязвим — как неуязвима роща, как неуязвимы луговые цветы. Перед этим фактом рушатся горы и рассыпаются тысячелетние скалы.

Небесно-голубые просторы земли Бодхи — что еще нужно?

Вот странно — я ем и пью — а жизнь все равно уходит из меня. Что останется после меня? Конечно, конечно, да… Это я улыбаюсь и поддакиваю памяти, которая услужливо подносит мне:

Что останется после меня?Цветы — весной,Кукушка — летом,Чистый и холодный снег — зимой.

Естественная анестезия — безмятежная холодная пустыня — она есть внутри каждого человека и когда мучения становятся невыносимы — душа сама находит путь и скользит по направлению к этому холодному безмолвию. Погружаясь туда, испытываешь почти блаженство — боли нет, ничего нет. Почти блаженство. Пустое, хрустальное, но почти счастье. Звенящее ничто. И только вот это «почти» остается единственным облачком на безмятежном небосводе. Могу ли я смириться с этим «почти»?

У каждого есть слабое место. И это именно то место, которое делает его сильным.

Вокруг призраки, призраки…. Как бы мне не стать мизантропом? Все трясутся от страха того, что если сделать шаг в сторону, то их ждет неизвестность, в результате все сидят в своей луже. Я выполз из своей лужи — и что? Неужели дилемма теперь такова, что либо я должен теперь уйти от людей, либо вернуться в лужу? Человек может думать, что он строит мостик между старой жизнью и новой — но эта пропасть не преодолевается мостиками, любой мостик ведет обратно, он никогда не бывает достроен — пропасть слишком широка между известным и неизвестным — это просто разные способы жить. И все эти постройки мостиков — это лишь замечательный способ самоуспокоения и усыпления. Пропасть преодолевается только прыжком — прыжком отчаянным, безнадежным. Кто скажет — я готов? Кто из сказавших прыгнет? Каждый прыгнувший достигает — но этого не знаешь, пока не прыгнешь. Вернуться я уже не могу, куда там… в тюрьму по доброй воле… поэтому чувствую, как медленно, но верно ухожу — все дальше и дальше. То, что меня волнует, те горизонты, которые передо мной — их даже показать уже некому, ведь чтобы их увидеть, надо по крайней мере поднять глаза, и выпустить из поля зрения тротуар с бордюрчиками. С каждым часом я безнадежно удаляюсь — только любовь может построить немыслимую связь через немыслимые пропасти — верю только в любовь с первого взгляда и без оглядки.