Яков Белицкий - Пу3шечная улица, 9 Страница 3

Г. И. Студеникин в «Русской старине» за 1874 г. указывает, что был он в чине капитана, в других источниках его называют майором, «Провинциальный некрополь» именует предводителя брянского дворянства Н. А. Тютчева полковником, видимо, в каждом случае брались разные периоды ©го военной карьеры.  

Крушению коварных планов обманутой в своих чувствах Салтычихи мы обязаны тем, что полвека спустя в орловском имении Овстуг у местного предводителя дворянства Николая Андреевича Тютчева и его супруги Пелагеи Денисовны (урожденной Пашотиной) появился внук — будущий поэт, чьи стихи «с изумлением и восторгом» читал Пушкин,— Федор Иванович Тютчев.

...Но вот приговоренную отвязывают от столба. Отныне она лишена имений, дворянства, отцовской и мужеской фамилии и ссылается в Ивановский монастырь, где жить ей в подземелье без света. Сначала в подземелье, а потом в специальной пристройке к церкви она прожила без малого 33 года, не уставая браниться с любопытными, что почти постоянно толпились в Ку-лижках у монастырских стен, и, пережив двух сыновей, была похоронена в родовой усыпальнице Салтыковых в Донском монастыре. Однако, как свидетельствует автор воспоминаний «Московская старина» певец и беллетрист Павел Иванович Богатырев, могилу Салтыковой вскоре же затоптали. По всей вероятности, он повторяет здесь одну из бесчисленных московских легенд, потому что надгробие Д. Салтыковой на кладбище Донского монастыря сохранилось до наших дней.

Дореволюционные исследователи очень любили приводить салтыкопскую историю как пример исключительности помещичьего произвола, а также как доказательство доброты Екатерины, ее нетерпимости к подобным зверствам, недаром, мол, на сентенции написала она собственной рукой—«урода рода человеческого!». Увы, такое было сплошь и рядом. Судейские бумаги сохранили для нас множество дел об истязании и убийстве крепостных. Да и сама Екатерина писала в своих «Записках», что «нет дома, в котором не было бы железных ошейников, цепей и разных других инструментов для пытки при малейшей провинности тех, кого природа поместила в этот несчастный класс, которому нельзя разбить свои цепи без преступления». 

«СПЕШИТЕ ДЕЛАТЬ ДОБРО!»

У Газа нет отказа... Московское присловье

В упомянутой уже книге «Старая Москва» В. А. Никольский, рассказывая о доме-застенке Салтычихи, сообщает такую важную для нас информацию: «После суда и заточения Салтычихи в Ивановский монастырь это залитое кровью русских крестьян владение, переходя из рук в руки, было собственностью двух московских врачей: знаменитого «утрированного филантропа» Ф. П. Гааза, а позднее — не менее известного в Москве Захарьина. Так, из рук жестокой помещицы, истязавшей крепостных, это владение перешло к Гаазу — заступнику угнетенных, к человеку, жизненным девизом которого было: «Спешите делать добро!»

Так вот что имел в виду В. А. Никольский, говоря о том, что у «дома... символическая судьба»!

Адрес, указанный в «Старой Москве», косвенно подтверждается и другими литературными источниками. Но о них речь шике, а попутно заметим, что Гаазу это местожительство должно было быть весьма удобным еще и потому, что он несколько лет преподавал по соседству, в Медико-хирургической академии на Рождественке (теперь ул. Жданова, 11).

Однако не заслуги Гааза на профессорском поприще побудили москвичей в день его похорон, в августе 1853 года, нести на руках гроб до Введенского кладбища в Лефортове, именуемого чаще Немецким,, когда ввиду небывалого стечения народа были подняты в этот день по тревоге казачьи части.

Федора Петровича хоронила чуть ли не вся Москва, но сами похороны были отнесены на «полицейский счет» — скудные средства с этого счета отпускались на погребение бездомных бродяг и городских нищих. Ибо в доме кавалера ордена святого Владимира, главного врача московских тюремных больниц душеприказчики не обнаружили ни денег, ни банковских бумаг; последние десятилетия жизни он едва сводил концы с концами и — умер нищим...

Начало карьеры Федора Гааза ничем не предвещало такой развязки. Молодого военного медика, участника войны 1812 года, наперебой приглашали в лучшие дома Первопрестольной. Вместе с популярностью рос и его счет в банке. Он становится обладателем дома в Москве и подмосковного имения в селе Тишки, где открывает суконную фабрику. Сообщая об этом, А. Ф. Кони, автор самой подробной, пожалуй, биографии доктора Гааза, не приводит адрес московского дома. Его помимо книги В. А. Никольского мы находим также в исследовании, написанном уже в наши дни: «Гаазу принадлежал большой дом на Кузнецком мосту» (Окуджава Б. У Гааза нет отказа // Наука и жизнь. 1984. № 12). Мы даже можем с достаточной точностью определить дату его переезда в этот дом. В 1826 году «Адресная книга...» сообщает, что доктор имеет жительство в Тверской части, дом № 266. Кони, говоря о приобретении Гаазом собственного дома, уточняет: «В это время ему было 47 лет». Значит, речь идет о 1827 годе. Однако книга «Адресов столицы Москвы, составленная из документов и сведений правительственных и присутственных мест...» за 1839 год дает уже иной адрес — «на Боже-домке при Старой Екатерининской больнице». В картотеке краеведа С. К. Романюка есть данные, что одно время Гааз жил в Гусятниковом переулке (ныне Большевистский). Генерал Сабанеев в одном из писем указывает, что Гааз живет «кажется при Голицынской больнице». Найдутся наверняка и другие адреса. Причем, судя по всему, это уже были адреса не собственных, а нанятых квартир. Что же побудило доктора к столь частой перемене мест? Ответ надо искать в служебных перемещениях надворного советника Федора Петровича Гааза.

С 1822 по 1826 год он занимает различные должности, в том числе главного аптекаря («штадт-физика»), а в 1828-м становится членом Комитета попечительства о тюрьмах.

День, когда Федор Гааз стал тюремным врачом, оказался последним днем его прежней жизни — безмятежной и обеспеченной...

Безысходное горе и лишения, которые он увидел здесь, потрясли его душу. С той цоры цель своей жизни Федор Петрович Гааз видит только в одном: в облегчении участи арестованных. С утра до вечера он в хлопотах: пишет прошения, строго следит за тем, чтобы арестанты были накормлены, устроены на лечение.

«Гааз ездил каждую неделю в этап на Воробьевы горы, когда отправляли ссыльных,— писал Герцен в книге «Былое и думы».— В качестве доктора тюремных заведений, он имел доступ к ним, он ездил их осматривать и всегда привозил с собой корзину всякой всячины съестных припасов и разных лакомств...

Это возбуждало гнев и негодование благотворительных дам, боящихся благотворением сделать удовольствие, боящихся больше благотворить, чем нужно, чтоб спасти от голодной смерти и трескучих морозов».

Известно, что Гааз долгое время отдавал свое жалованье врачу, который, по мнению Федора Петровича, был уволен несправедливо. Это побудило чиновников обратиться к начальству с просьбой проверить, в здравом ли уме главный тюремный доктор.

Об этом человеке по Москве ходили десятки историй. Анатолий Федорович Кони, известный юрист и литератор, записал со слов очевидца рассказ о том, как видный московский сановник, приехав однажды к Гаа-ву по делу, застал его непрерывно ходящим под аккомпанемент какого-то лязга и звона... Для сановника это было всего-навсего очередным чудачеством «тюремного доктора», а Федор Петрович менаду тем испытывал кандалы, которые сам сконструировал (они потом так и назывались «гаазовскими»), чтобы хоть немного облегчить участь пересыльных,

Отмена многопудового прута, к которому намертво приковывались заключенные, продление отдыха на этапе, разрешение на передачу калачей арестантам у московской заставы, открытие школы для арестантских детей — и не перечислишь всего, что успел сделать этот человек.

Кроме того, нужно обязательно упомянуть те действия «доктора неимущих», как называли Гааза, которые грозили для него серьезными неприятностями, о чем свидетельствуют бумаги, неоднократно отправлявшиеся московским начальством в Петербург. В них говорилось о том, что Гааз хлопочет об облегчении участи есылае-мых в Сибирь политических преступников, горцев-заложников, крепостных крестьян, отправляемых на каторгу по воле всемогущих помещиков.

Конечно, все это было каплей в море людского страдания. Но ведь то, что он делал, происходило в мрачную эпоху Николая I — в годы, когда проявление элементарной доброты и человечности рассматривалось зачастую как крамола.

Владелец солидной недвижимости и преуспевающий фабрикант превратился в бедняка. «Быстро исчезли белые лошади и карета, с молотка пошла оставленная без «хозяйского глаза» и заброшенная суконная фабрика...» — пишет Кони. Был продан и каменный дом, и до 1844 года Гааз переезжает с квартиры на квартиру.