Виктор Бочков - Заповедная сторона Страница 9

Иван Иванович Соболев прожил в своем бережковском доме всю жизнь, а скончался он в 1949 году. В послевоенные годы, уже выйдя на пенсию, он целые дни проводил в бывшей усадьбе, отпирал дом его немногочисленным еще посетителям, водил по опустевшим комнатам, рассказывал. Воспоминания его были не очень насыщены фактами, местами сбивчивы, но искренни, человечны. «Неоценимый был человек, как великий русский писатель и драматург, Александр Николаевич Островский, — писал Соболев в 1945 г — В честь его памяти я работаю заведующим музеем имени Островского в Щелыкове и с любовью отношусь к делу, вспоминаю свое детство, как ходил каждый день к Александру Николаевичу на уроки». Следует уточнить, что «заведующим» Иван Иванович сделал себя сам — в музее тогда штатных сотрудников не было, а открывали его только на два-три летних месяца.

С таким же добрым чувством говорили об Островском и остальные дети Ивана Викторовича Соболева. «Я навсегда, — написала в 1948 г. его дочь Мария Ивановна, — запомнила мир Александра Николаевича Островского — светлое, улыбающееся лицо добродушного, сердечного человека. И не одна я, а все, кто хоть однажды видел его, сохранили о нем самую добрую память».

На мемориальном кладбище в Николо-Бережках, перед калиткой в ограде семейного захоронения Островских, долгие годы обихаживаемого Соболевыми, есть два металлических креста с жестяными табличками. Надписи скупо поясняют, что здесь похоронены друзья драматурга — Иван Викторович и Иван Иванович Соболевы. А на краю селения по-прежнему стоит дом Соболевых, заново отреставрированный в 1973 г., — в нем сейчас развернута любопытная выставка предметов крестьянского искусства и быта прошлого века.

От «дома Соболевых» узкая дорожка вдоль плетня и мостик через ущелистый овражек подводят прямо к калитке в церковной ограде. Там на тихом бережков-ском погосте возле белокаменного храма XVIII века и несколько в стороне от паперти, обнесенные массивной чугунной оградой, стоят в ряд три памятника — тяжелые мраморные кресты над могилами драматурга, его жены и старшей дочери. На их фоне лежащая в той же ограде, но правее, старая плита из серого полированного гранита выглядит совсем незаметной. На полметра почти приподнятая над землей и уширяющаяся в изголовье, обращенном на запад, она способна привлечь внимание не каждого, но многие все же заинтересованно склоняются над нею, силясь разобрать полустертые надписи и рисунки на ее поверхности. Сверху на плите крупными вызолоченными буквами написано:

Николай Федорович

ОСТРОВСКИЙ

Родился в Костроме

6-го мая 1796 года Скончался в с. Щелыкове 22-го февраля 1853 года.

Ниже — виньетка, потом грубовато выполненный аллегорический рисунок — обвитая плющом дубовая ветвь — и четверостишие:

Скатившись с горной высоты, Лежал на поле дуб, перунами разбитый, А с ним и плющ, кругом его обвитый. О, дружба, это ты!

Что же, типичная надгробная плита с глубокомысленной сентенцией, заурядной для второй трети прошлого века, — мало ли их разбросано по старинным кладбищам. Только ведь эпитафия эта — отцу великого русского драматурга, погребенного рядом. Уже поэтому она заслуживает изучения.

И тотчас возникнут вопросы. Кто и когда установил плиту? Кем подобран текст надписи? Чье стихотворение выбито на плите? Так ли неизменно все было на могиле отца и при жизни Александра Николаевича?

Начнем с выяснения последнего вопроса — на него ответить проще. На отлитографированном рисунке художника В. П. Вопилова, исполненном летом 1886 г., самом раннем изображении погоста в Николо-Бережках, плита расположена иначе — изголовьем в сторону церковной паперти и более удалена от креста над могилой драматурга, нежели сейчас. Так что когда вокруг захоронения Александра Николаевича сделали ограду, плита оказалась за ее пределами. А по хранящимся в щелыковском музее фотографиям можно уточнить, что плиту перенесли внутрь ограды и развернули на девяносто градусов в начале нашего века, когда устанавливали памятники вдове и дочери драматурга. Тогда же под плиту подвели цементную подушку.

Теперь — кто же ставил на могиле плиту? Сын? Вспомним, что Александр Николаевич, узнав о тяжелой болезни отца, приехал в Щелыково после двухлетнего перерыва и попал только на похороны. И через несколько дней уехал в Кострому из усадьбы, доставшейся в наследство мачехе и сводным братьям и сестрам-

А памятники умершим обычно ставят именно их наследники. Мачеха жила в Щелыкове, а драматург в 50-е годы бывал там редко, наезжая на короткое время в 1855 и 1857 годах. Да и едва ли входящий в славу Островский выбрал бы для эпитафии надпись, в которой сравнивал себя со сброшенным на землю плющом — современники не замечали в нем склонности к самоуничижению. Скорее это удел вдовы.

Эмилия Андреевна… Островсковеды написали немало всякого об этой очень скромной женщине, именуя ее и аристократкой шведского происхождения, и знатной баронессой, и ревнительницей дворянского этикета, который она якобы насаждала в разночинской семье. Какая уж там «баронесса»! Дочь мелкого и нуждающегося чиновника Андрея Ивановича Тессина родом из эстляндских купцов, младшая сестра незадачливого адвоката, зависимого в делах от Н. Ф. Островского, далеко не красавица и бесприданница, она была выдана замуж восемнадцати лет. А сговорена — согласия ее никто не спрашивал — в пятнадцать. Став супругой сорокалетнего вдовца с кучей детей разного возраста — старшие почти ее ровесники! она сумела заменить им мать, сама родила девятерых, вела громоздкое хозяйство, а потом по воле властного мужа безропотно перебралась из Москвы в глухое Щелыково, где, приняв последний вздох Николая Федоровича, пережила его на 45 лет. Сердобольная, отзывчивая, с ровным характером, она пользовалась большим уважением и доверием своего великого пасынка. Эмилия Андреевна была начитанна, любила литературу и смогла бы подобрать для эпитафии выразительное и законченное четверостишие. А кто его автор? В щелыковском музее об этом данных не было. Поиски же, как ни странно, первоначально привели в Пушкинский музей-заповедник. У его многолетнего директора Семена Степановича Гейченко есть не раз переиздававшаяся книга «У лукоморья» с рассказом «Пушкин устраивает свой кабинет». В рассказе повествуется, как опальный поэт, оставшись один на зиму в Михайловском, выбирает комнату для жилья, снося в ее из неотапливаемых помещений нужные вещи и перебирая семейные реликвии:

А это — старенький альбом с оторванными бронзовыми петельками, перевязанный розовой ленточкой. Раскрыл. Стал листать. На первой странице нарисован венок из незабудок и якорь — символ надежды. Под ним старательно выведенная рукой отца надпись: «Ангелу души моей несравненной Надиньке от верного и нелицемерного супруга. Июля 1801 года». Дальше шли стишки, стихи и стишищи. Улыбнулся: «Верный и нелицемерный… хм, хм!!»

А все-таки как здорово получается — все Пушкины, вся фамилия — поэты! Отец, мать, брат, сестра, дядя один, дядя другой и сам Александр Сергеевич Пушкин. Поэтическая семейка. Поэтическая деревенька. Сплошной Парнас!

Надежда, Надежда, мой сладкий удел, Куда ты, мой ангел, куда улетел?

и еще:

Сраженный бурей роковой,

На прахе дуб лежит, перунами разбитый,

С ним гибкий плющ, его обвитый,

О, дружба, это образ твой!

Ах, тятенька, ах, Сергей Львович, душа поэтическая, сколько ты бумаги намарал!»

Безусловно, в альбоме то же стихотворение, что и вырезанное на плите в Бережках. Просто налицо разные варианты. Но едва ли Сергея Львовича Пушкина, рядового дилетанта в поэзии, можно счесть автором четверостишия. Ведь это далеко не «бумагомарание» — в немногих строчках звучит истинная поэзия.

Кто же все-таки написал текст эпитафии? Пришлось обратиться к первоисточникам. Поиски, к счастью, не затянулись. В ряде изданий В. А. Жуковского опубликовано стихотворение «Дружба»:

Скатившись с горной высоты,

Лежал на прахе дуб, перунами разбитый;

А с ним и гибкий плющ, кругом его обвитый…

О, дружба, это ты!

Стихотворе ние написано Жуковским в юности, в 1805 г., и везде значится как оригинальное. Однако вариант, помещенный в пушкинском альбоме, появился несколькими годами раньше. Следовательно, В. А. Жуковский, прекрасный поэт, мягко говоря, у кого-то позаимствовал «Дружбу»? Но это более чем сомнительно. Остается единственный вывод — речь идет о переводе: вероятнее всего, Василий Андреевич знал о варианте, вписанном в альбом Пушкиных, и просто улучшал его.

Это предположение вскоре полностью подтвердилось. В выпущенном в 1977 г. издательством «Книга» третьем выпуске «Альманаха библиофила» в статье В. Лобанова «О библиотеке В. А. Жуковского» говорится: