Пять поэм - Низами Гянджеви Страница 35

Шапур привозит Ширин к Михин-Бану

Ширин в ее края примчал художник снова,— Но встреча не сбылась: там не было Хосрона. С Гульгуна сняв Ширин, в цветник Михин-Бану Ее он снова ввел, как светлую весну. И снова гурия меж роз родного края Дарила свет очам, огнем очей играя. И приближенные, и слуги, и родня, Которые давно такого ждали дня, Увидевши Ширин, ей поклонились в ноги, И, прахом ставши, прах лобзали на дороге. И благодарственным моленьям и дарам Предела не было, и был украшен храм. А что с Михин-Бану? Да, словно от дурмана, Ей тесно сделалось в пределах шадурвана, [181] Как сердцу старому, что стало юным вновь, Что мнило умереть, а в нем взыграла кровь. Беглянки голову Бану к себе прижала — И пробудился мир, и начал жить сначала. Как ласкова Бану! Какой в ней пламень жил! Ну кто хоть в сотне строк все это б изложил?! Введя Ширин в простор дворцового предела, Ей предложила все: «Что хочешь, то и делай!» Покровами стыда ей не затмив чела, Ей омрачить чела печалью не могла. Ведь понимала все: ее побег — сноровка Неопытной любви, влюбленности уловка. И в шахе виделись ей признаки любви. Ей шепот лун открыл огонь в его крови. Вино бродящее укрыть она старалась, Свет глиною укрыть [182]— хоть солнце разгоралось. Бану твердит Луне: «Покорной надо стать, Домашний, тихий мир, как снадобье, принять». И с ней она нежна и создала — в надежде Все прошлое вернуть — все то, что было прежде. И снова куколок, прекрасных, как весна, Дано ей семьдесят, — чтоб тешилась она. Круговорот небес, что кукольник, баюкал И пробуждал к игре сереброгрудых кукол. Ширин, увидев их, — как прежнею порой, Луною рассекла веселый звездный рой. Вновь у себя Ширин. Как праздник новоселья — Опять открыл базар досуга и веселья.

Бегство Хосрова от Бехрама Чубине [183]

Победы ключ сверкнул и грозен стал: могуч Рассудок — золотой преодолений ключ. Рассудок победит могучих с их мечами. Венец, прельщая всех, царит над силачами. Лишь разуму дано тьму воинов смести,— Мечом ты их сметешь не больше десяти. На трон взошел Парвиз. Все помыслы Бехрама К Парвизову венцу влекли его упрямо. И он схватил венец, когда к нему простер Он руку ловкую. Был ум его остер. И клевету творить Бехраму — не в обузу,— Он всем шептал: «Хосров пронзил глаза Ормузу», [184] Хоть знал он, что, когда Юсуф умчится вдаль, Якубу — света нет [185]: все затемнит печаль. Он тайно разослал посланья людям разным, Благое исказив рисунком безобразным. «Ребенку ли владеть вселенной суждено? Отцеубийце быть владыкой не дано. Ста братьев кровь прольет он за глоток напитка, Напитка, что в домах имеем до избытка. Арфисту — царство даст: над арфами дрожит. Что царство! Песнею он больше дорожит. Горячий — он путей к делам не примечает, Незрелый — он добра от зла не отличает. Клеймо любовных игр горит на нем. И страсть К неведомой Ширин над ним простерла власть. Злой, обезглавливать за малое готовый; Утратив голову, не обретают новой. Оковы бы сковать, чтоб им греметь на нем! Исправить бы его железом и огнем! Пусть покорится нам! Не покорится — верьте, Отцеубийцу нам предать разумней смерти. Ему закройте путь, нежданный меч воздев, И знайте — я иду, могущественный лев». Вот так-то этот лев, взыскующий признанья, Свел шахских подданных с дороги послушанья. И видит шаханшах — счастливый рок смущен, И подданных своих в смятенье видит он. И силу счастья он крепил казной златою, И слепоту врага он множил слепотою. [186] И так тянулись дни. Но враг привел войска,— И тотчас поднялась восстания рука. Опоры не было — был сломлен трон Парвиза,— И с трона пересел он на спину Шебдиза. От вихрей, взвившихся из-за камней венца, Он голову унес: она ценней венца, Уж венценосца нет. Владычества порфира И мира — брошена возжаждавшему мира. Когда по воле звезд узрел смятенный шах Меча Бехрамова над головою взмах,— В сей шахматной игре, что бедами богата, Без «шаха» для него уж не было квадрата. [187] С уловок сотнею, свой потерявши сан, По бездорожию проникнул он в Арран. Оттуда он в Мугань направился: в Мугани Жила Ширин; в сей храм свои понес он дани.