Джон Мильтон - Потерянный рай. Стихотворения. Самсон-борец Страница 87

Псалом LXXXV

1. Ты милосерд, о боже, сталК земле твоих сынов,Иакову из плена далТы возвратиться вновь.2. Ты беззаконие простилНарода твоего,[742]И все грехи его покрыл,Их бремя снял с него.3. Всю лютость ярости твоейСумел ты обуздать.Твой гнев от нас, твоих детей,Ты отвратил опять.4. Наш избавитель и творец,Восстанови наш край.Негодование, отец,На чад не изливай.5. Ужели не настанет час,Когда твой гнев прейдет?Ужели ты его на насПрострешь от рода в род.6. И к жизни твой народ тобойНе будет возвращен,Затем чтоб о тебе душойВозрадовался он?7. О ты, кто дал нам бытие,Яви и милость нам:Даруй спасение твоеТвоим земным сынам.8. Я ныне господу вонму,И будет сказан имМир и народу своему,И избранным своим;Но пусть благоговейно чтутЕго закон они,Да в безрассудство не впадут,Как впали в оны дни.9. Все те, в ком страх пред богом есть,Спасутся в мире сем,И слава поселится здесь,В краю, где мы живем;10. И милость с истиной скрепятСоюз на счастье нам;И с правдой мир — с сестрою брат —Прижмут уста к устам;11. И истина, как вешний цвет,Возникнет из земли;И воссияет правды светВ заоблачной дали;12. И людям благо даст господь,И даст земля плоды,Что напитают нашу плотьВ награду за труды;13. И правда будет, как всегда,Пред господом идти,Чтоб не свернули никогдаМы с правого пути.

САМСОН-БОРЕЦ[743]

Драматическая поэма

Перевод Ю. Корнеева.

«Τραγψδία μίμησιs πράζεωs σπουδαίαs…»

«Tragoedia est imitatio actionis seriae… per misericordiam et motum perficiens talium affectuum lustrationem».[744]

Трагедия, если писать ее так, как писали древние, была и есть наиболее высокий, нравственный и полезный из всех поэтических жанров. Аристотель полагает за ней способность пробуждать сострадание, страх, ужас и тем самым очищать душу от этих и сходных с ними аффектов, то есть смягчать или должным образом умерять последние посредством особого рода наслаждения, доставляемого нам чтением или смотрением пиесы, где умело воспроизводятся чужие страсти. Природа дает нам немало примеров, подтверждающих его мысль: так, медицина лечит дурные соки болезнетворными средствами — кислые кислотами, соленые солями. Поэтому философы и прочие серьезнейшие писатели, как-то: Цицерон, Плутарх и другие, нередко приводят отрывки из трагических поэтов, чтобы придать красоту и отчетливость собственным мыслям. Сам апостол Павел нашел уместным включить в текст Священного писания стих Еврипида[745] (1 Коринф., XV, 33), а Пареус[746] в комментарии к «Откровению» представил эту книгу в виде трагедии, различая в ней акты, отделенные друг от друга хорами небесных певцов и арфистов. Со стародавних времен люди самого высокого положения не жалели труда, дабы доказать, что и они способны сочинить трагедию. Дионисий Старший[747] алкал этой чести не меньше, чем прежде стремился стать тираном. Цезарь Август[748] также принялся за «Аякса», который остался незакончен лишь потому, что начало его не удовлетворило автора. Кое-кто почитает философа Сенеку[749] доподлинным создателем тех трагедий, которые ходят под его именем, — по крайней мере, лучших из них. Григорий Назианзин,[750] отец церкви, не счел ниже своего святого достоинства написать трагедию под заглавием «Христос Страждущий». Мы упоминаем об этом, дабы защитить трагедию от неуважения, вернее сказать, от осуждения, которого в наши дни она, по мнению многих, заслуживает наравне с обычными театральными представлениями, чему виной поэты, примешивающие комическое к великому, высокому и трагическому или выводящие на сцену персонажей банальных и заурядных, что люди здравомыслящие находят нелепым и объясняют лишь желанием угодить извращенному вкусу толпы. И хотя древняя трагедия не знает пролога, она все-таки прибегает подчас — либо для самозащиты, либо для пояснений — к тому, что Марциал[751] именует эпистолой; поэтому и мы предпосылаем подобную эпистолу нашей трагедии, сочиненной на манер древней и сильно разнящейся от тех, что слывут у нас наилучшими, и уведомляем: введенный в нее Хор есть не только подражание греческим образцам — он свойствен также новому времени и до сих пор в ходу у итальянцев. Таким образом, в построении этой пиесы мы — притом с полным основанием — следовали древним и итальянцам, чья слава и репутация гораздо более для нас непререкаемы. Написаны хоры стихом непостоянного размера, называвшимся у греков монострофическим, или, точнее, словом apolelymenon, без деления на строфу, антистрофу и эпод, которые представляли собой нечто вроде стансов на музыку, аккомпанировавшую пению хора, — для поэмы они несущественны, и без них можно обойтись. Поскольку хоры у нас разбиты паузами на отрывки, стих наш можно именовать и аллеострофическим; от деления на акты и сцены мы также отказались — они нужны только для подмостков, для которых произведение наше никогда не предназначалось.

Довольно будет, если читатель заметит, что драма не выходит за пределы пятого акта; что же до слога, единства действия и того, что обычно носит название интриги, запутанной или простой — неважно, и что на самом деле есть расположение и упорядочение сюжетного материала в согласии с требованиями правдоподобия и сценичности, то справедливо судить о них может лишь тот, кто не совсем незнаком с Эсхилом, Софоклом и Еврипидом, тремя поныне непревзойденными трагическими поэтами и наилучшими учителями для тех, кто пробует силы в этом жанре. В соответствии с правилом древних и по примеру наиболее совершенных их творений, время, которое протекает от начала до конца драмы, ограничено сутками.

В праздничный день, когда прекращены все работы, Самсон, ослепленный, взятый в плен и томящийся в тюрьме в Газе, где он обречен на каторжный труд, выходит на воздух, чтобы отдохнуть в уединенном месте, невдалеке от тюрьмы, и скорбит о своей участи; здесь его случайно находят друзья и соплеменники, представляющие собой Хор и пытающиеся по мере сил утешить собрата; вслед за ними появляется его старый отец Маной, который, задавшись тою же целью, рассказывает о своем намерении выкупить сына на свободу и под конец сообщает, что сегодня у филистимлян день благодарения Дагону,[752] избавившему их от руки Самсона; эта весть еще более удручает пленника. Затем Маной уходит хлопотать у филистимских правителей о выкупе Самсона, которого тем временем навещают разные лица и, наконец, храмовый служитель, требующий, чтобы узник, представ на празднестве перед знатью и народом, показал им свою силу. Сперва Самсон упорствует и, наотрез отказавшись подчиниться, отсылает служителя: но потом, втайне чуя, что так хочет бог, соглашается последовать за служителем, вторично явившимся за ним и всячески угрожающим ему. Хор остается на месте; возвращается Маной, одушевленный радостными надеждами на скорое освобождение сына; на середине его монолога вбегает еврей-вестник и сначала намеками, а потом более отчетливо рассказывает о гибели, уготованной Самсоном филистимлянам, и его собственной смерти; здесь трагедия кончается.

Самсон.

Маной, отец Самсона.

Далила, жена Самсона.

Гарафа из Гефа.

Служитель храма Дагонова.

Вестник.

Хор — евреи из колена Данова.

Место действия — перед тюрьмой в Газе.

Самсон

Направь мои незрячие шагиЕще чуть дальше, вон к тому пригорку.Там можно выбрать меж жарой и тенью;Там посижу я, раз мне выпал случайРасправить перетруженную спину,Которую я гну весь день в темнице,Где, пленник, пленным воздухом дышу —Сырым, промозглым, затхлым, нездоровым;Вот здесь, куда дыханье ветеркаПриносит утром свежесть и прохладу,Ты и оставь меня. Сегодня, в праздникДагона, их лжебожества морского,Не трудится никто из филистимлян,И я благодаря их суеверьюВ безлюдном этом месте, где не слышенШум городской, могу хотя б на мигНечаянному отдыху предаться,Но только плотью, а не духом, ибо,Едва наедине я остаюсь,Меня, как кровожадный рой слепней,Смертельно начинают жалить мыслиО том, чем был я встарь и чем я стал.О, разве ангел, схожий видом с богом,Родителям моим явившись дважды,Им не предрек, что будет сын у них,Как будто это — важное событьеИ благо для потомков Авраама,После чего опять исчез, растаявВ огне, на камне жертвенном пылавшем?Так неужель я, божий назорей,Для подвига предызбранный с пеленок,[753]Взращен был лишь затем, чтоб умеретьСлепым рабом и жертвою обмана,Вращая жернов под насмешки вражьиИ силу, что творец мне даровал,Как подъяремный скот, на это тратя?О! При столь дивной силе пасть так низко!Господь предвозвестил, что я ИзраильОт ига филистимского избавлю.Где ж ныне этот избавитель? В Газе,На мельнице, средь узников в цепях,Он сам под филистимским игом стонет.Но нет! Мне ль в божьем слове сомневаться?Кого как не себя винить я должен,Коль скоро только по моей винеПредсказанное не осуществилось?Кто как не я, безвольно уступивСлезам и настояньям женским, с тайны,Мне вверенной, сорвал печать молчанья,Сказал, откуда черпаю я силу,И научил, как подорвать ее?О, слабая душа в могучем теле!Беда, коль разум вдвое не сильнееТелесной силы, грубой, неуемной,Самонадеянной, но беззащитнойПеред любым коварством. Он — хозяин,Она — слуга. Недаром у меняЕе источник — волосы. Тем самымБог дал понять, сколь дар его непрочен.Довольно! Грех роптать на провиденье,Преследующее, быть может, цели,Умом непостижимые. ОдноЯ знаю: сила — вот мое проклятье.Она причина всех моих несчастий,Любое из которых не оплакатьМне до́ смерти, а слепоту — подавно.О, горшая из бед! О, жребий, с коимНейдут в сравненье цепи, бедность, старость —Ослепнув, в руки угодить врагам!Свет, первое творение господне,Для глаз моих померк, лишив меняВсех радостей, что скорбь смягчить могли бы.Я жалче, чем последний из людей,Чем червь — тот хоть и ползает, но видит;Я ж и на солнце погружен во тьму,Осмеянный, поруганный, презренный.В тюрьме и вне ее, как слабоумный,Не от себя, но от других завися,Я полужив, нет, полумертв скорей.О, мрак среди сиянья, мрак бескрайный,Затменье без просвета и надеждыНа возвращенье дня!О, первозданный луч и божье слово:«Да будет свет. И стал повсюду свет!» —Зачем оно ко мне неприменимо?Луч солнца для меняУтратил прежний блеск,Поблекнув, как луна,Когда она заходит пред зарею.Но если жизни нет без света, еслиОн сам почти что жизнь и если верно,Что он разлит в душе,А та живет в любой частице плоти,То почему же зреньем наделенЛишь глаз наш, хрупкий, беззащитный шарик,И почему оно — не ощущенье,Присущее всем членам, каждой поре?Тогда б я не был изгнан в область мрака,Где, отлучен от света, свет хранюИ где, полуживой, полумертвец, —О горе! — не в могиле похоронен,А сам себе служу ходячим гробомИ потому лишенТех преимуществ, что дает кончина, —Бесчувственности и забвенья мук,И ощущаю во сто крат острееВсе беды и невзгоды,Что пленнику сулитЖизнь меж врагов жестоких.Но что это? Шаг многих ног я слышу.[754]Толпа сюда валит. Неужто сноваЯзычники пришли полюбоватьсяНа мой позор, чтоб по своей привычкеНасмешками усугубить его?

Хор