Эдуард Шюре - Великие легенды Франции Страница 22

Прекрасный моряк, плавающий в море,

Да здравствует любовь!

Научите меня петь,

Да здравствует моряк!

Взойдите на мой корабль,

Да здравствует любовь!

И я научу вас петь,

Да здравствует моряк! [21]

Вдохновленная удачной охотой и своей песенкой, девочка побежала по песку, блаженный бежал за ней, я – следом за блаженным. Тем временем наступил вечер, море ворчало вдали. Я обернулся. Зрелище, открывшееся мне, было незабываемым. Между небом и серым океаном пролегла насыщенно-красная полоса, отмечая место, куда село солнце. По Ла-Маншу наискось скользила группа точек – это рыбаки вышли на вечерний лов. На потемневшем небе появилась полоса, похожая на трещину, сполох лазури, который моряки называют глазом Господа . Гора Сан-Мишель вырисовывалась темной громадой на этом тусклом фоне. Храм, крепость и тюрьма казались сейчас лишь диким камнем, вышедшим из волн, гнездом чаек. Где вы, многочисленные души, вздыхавшие в сумерках в этой гранитной тюрьме? Максимилиан Рауль сравнивает старую Гору, видимую с пляжей, с гробом, вокруг которого все еще горят свечи. Да, это гроб умершего прошлого. Действительно ли умершего? Нет, ничто не умирает совсем ни в душе человека, ни в душе народов. Но все изменяется. Прошлое живет в наших страстях, в наших сражениях, скрытых стремлениях, моментах необъяснимой грусти. Прошлое – неотъемлемая часть наших мыслей. Народы могут уснуть, но они не забывают. Их воспоминания глубоки, их мечты удивительны.

«Идет прилив, возвращаемся», – говорит блаженный. Его взгляд, такой же туманный и без тени улыбки, все такой же спокойный. Его движения полны величия попрошайки и натурщика. Он взял меня за руку, чтобы увести от прилива. Я не видел приближения воды, но удаленный грохот возвестил о приближении приливной волны. Присмотревшись, я отметил, что вода действительно поднялась и что песчаный ил стал более вязким. Вода казалась темной в глубинах песка, и я иногда погружался в песок по колено. Вдруг появилась длинная узкая волна и принялась лизать наши ноги пенистой бахромой. Откуда она взялась? Из-за горизонта. Нас приветствовал далекий океан. «Никакой опасности, со мной никогда не бывает опасно», – сказал мне блаженный, помогая мне своей мощной, как у Геркулеса, рукой удерживать равновесие на зыбком песке. Потом его снова охватила его извечная идея-фикс, и он возобновил свою бесконечную историю, постоянным рефреном которой были слова «Могила Элен!». Что же до маленькой ныряльщицы, она смеялась над моим смущением. Ее сумка была полна раковин, она скакала в растущих волнах, как буревестник, и продолжала петь свою песенку:

Когда красавица поднялась на корабль,

Да здравствует любовь!

Она начала плакать,

Да здравствует моряк!

Что с вами, красавица,

Да здравствует любовь!

О чем вы плачете,

Да здравствует моряк! [22]

Через несколько минут мы добрались до горы Сен-Мишель. Еще через час волны бились о насыпь Аванс, и вскоре тысячи их поглотили ее. Гора осталась одиноким островом. Позже эти морские образы, смешавшись с тенями замка и аббатства, преследовали меня. Часто мои мысли возвращались к горе Сан-Мишель, летели к «жемчужине моря», которая неподвижно следит за приливами и отливами времени. Я копался в книгах, пролистывал древние хроники, и история Горы показалась мне символическим воспроизведением истории Франции. Я попытался зафиксировать несколько быстрых видений, сцен и персонажей из разных эпох, которые возникли передо мной во время чтения. Мне кажется, что в них виден весь путь, пройденный за века душой кельта и француза.

I. Галльская эпоха. – Гора Белена. – Жрицы Томбелена

Во времена кельтов залив св. Михаила выглядел совсем не так, как сегодня. Густой лес рос на части современных пляжей. Небольшие рощицы на склонах Горы – вот и все, что осталось от древнего леса. На границе моря дубов и моря волн поднималась гора, которую позже назовут горой св. Михаила. Друиды посвятили ее богу солнца и назвали Том Белен . Римляне, завоевавшие Галлию после Цезаря, сохранили за горой ее старое имя и называли ее Гора Могила или Холм Белена . На одном из склонов горы есть пещера. Она похожа на круглый храм, высеченный прямо в скале. Это Неймэйд , или святилище предков. Название происходит от имени жившего в незапамятные времена мифического предка гэлов и кимвров. Внутри пещеры блестели пучки дротиков, кучи шлемов, сорванные с поверженных врагов, трофеи побед галлов, слитки золота, браслеты воинов. В глубине пещеры виднелись расположенные полукругом знамена различных кельтских племен из пестрых тканей; подобные добрым гениям, они охраняли сокровища. Совет из девяти пророчиц, называемых Сенес , жил в святилище под защитой священного леса и сурового океана. На этих уединенных скалах жрицы исполняли ритуалы, праздновали мистерии, приносили жертвы. Моряки, боровшиеся с океаном, приходили за советом в эту пещеру. Именно там жрицы друидов прорицали, обменивали на золото волшебные стрелы из ясеня с оперением из перьев сокола и медным наконечником, которым приписывалась возможность остановить бурю и которые галлы выстреливали в пустоту, когда гремел гром. Сенес вызывали священный ужас у непосвященных. Их называли феями, то есть полубогинями, способными видеть будущее, обращаться в зверей, становиться невидимыми в воде и путешествовать с ветром.

Как и большая часть древних культов, религия друидов была двуликой: одна сторона, полная страхов и предрассудков, предназначалась для народа, другая же, тайная и ученая, – для посвященных. Культ, осуществляемый жрицами, представлял первый лик религии, предназначенный для народа. Наука и традиции друидов составляли глубинные и философские основы этого культа. С этим мнением согласны политики, историки, путешественники, натуралисты и философы древности, и их свидетельства идут вразрез с современной точкой зрения на друидов как на фокусников, пользовавшихся доверчивостью народа. Цезарь сообщает: «Они изучают звезды и их движение, пространства земли и мира, природу вещей, силы и могущество бессмертных богов». Он также добавляет, что при обсуждении дел государственной важности друиды пользуются греческими письменами, но считают святотатством доверить буквам то, что непосредственно касается их тайного учения. Диодор Сицилийский приписывает друидам разработку учения, похожего на пифагорейское. Он называет их «людьми, которые знают божественную природу и неким образом общаются с ней». Аммиан Марцеллин говорит, что «поднявшись над делами людскими, они провозгласили бессмертие души». Плиний называет их «маги Запада». Цицерон хвалит ученого друида Дивиака, долгое время жившего в Риме.

Что же представляло из себя учение друидов? Оно дошло до нас в отрывках произведений бардов, в некоторых древних традициях страны галлов, Ирландии и Бретани. Главные элементы этого учения проявляются в мистерии бретонских бардов. [23] «Души, – говорят друиды, – происходят из бездны природы, где правит непреодолимая судьба. Но они появляются в Абреде , круге переселений, где все живые существа переживают смерть и улучшаются свободой. Наконец они попадают в Гвинфид , круг счастья, где все переходит в вечную жизнь и всем душам даруется память обо всех воплощениях. Когда души попадают в круг Бога, Сегант , океан бесконечности, каждая душа соединяется с тремя другими, Бог держит их вместе, и с его дыханием души попадают в жизнь». В таком виде эта концепция напоминает великие учения Мистерий. Возможно, от друидов это учение перешло в тайные практики египтян или восточные культы. Но что в этой доктрине истинно кельтского и западного, что дает возможность безошибочно определить это учение как друидическое, – это энергичное чувство личности, укрепление индивидуальности по мере продвижения ее к ослепительному божественному свету. Это тот гений, который делает так, что каждая душа не похожа на остальные, но одновременно повторяет архетип, которого она достигает в круге счастья, то есть в раю, называемом друидами и бардами Авен. Авен – это божественный свет для каждого существа, вдохновение бардов, гений пророка. Смелое следование за ним ускоряет продвижение великих душ через воплощения, становится смыслом жизни, факелом Гвинфида, горящим в мрачной бездне Абреда. Индивидуальность и всеобщесть, чувства человека и бога, свобода и симпатия – две оригинальные черты кельтского гения, наиболее трепещущего, наиболее понятного, самого человечного из гениев. Эхо мудрости друидов звучит в учении бардов: «Три вещи, – говорят они, – находятся на одном уровне. Это человек, свобода и свет». В этом смелом высказывании предки Версингеторикса и Талиесина выразили, как в звуке фанфар, гений своего народа.