Михаил Литов - Клуб друзей китайского фарфора

Литов Михаил

Клуб друзей китайского фарфора

Михаил Литов

Клуб друзей китайского фарфора

В 1972 году вспоминаю 70-й. Помнится, зима тогда уже то и дело проносилась над унылой слякотью поздней осени. 70-й. Погода до безобразия капризная, мы в грязи, в тумане, в чем-то сомнительном и скучном. Серая дрянь беззвучно клубится за окнами. Начальник отдела Худой, принимая меня на работу, дает волю своему красноречию. У него всклокочены волосы и очки сидят на кончике носа, и мне радостно мое общение с ним.

***

... потому что здесь, вот в этих стенах, говорит Худой, называя меня своим другом, потому что это стены и потому что в этих стенах, друг мой, начинается путь в большую жизнь для таких, как вы, юных и неопытных, а он есть не что иное как путь в большую науку, к вершинам знаний; всякий почел бы за честь работать в нашем отделе; Бог мой! мы тут совершаем такие шаги в научном познании окружающего мира, такие шаги, что с чувством законной гордости можем сказать... иными словами, работая в нашем отделе, вы не на секунду не должны забывать, какая огромная ответственность ложится на ваши плечи... легла и лежит... а с другой стороны, мы должны быть всегда в полном уверенности, что в любую минуту можем положиться на вас; нам не нужны среди ученых те, кто живет лишь бы жить, уподобляясь растениям и животным, о нет же, нет, мы люди в высшей степени одухотворенные, мы как Сократ, мы как Шекспир, мы как Бойль и Мариотт, и нам здесь, в нашем отделе, не нужны выскочки, карьеристы, бездельники, пьяницы, дураки разные; нам нужны люди думающие, преданные науке, творческие, которых не пугают тернистые пути... нам нужны, друг мой, душа моя, люди, готовые положить жизнь на алтарь науки, какого-нибудь научного эксперимента или вообще отечества, люди, отлично усвоившие суть политики, взятой на вооружение нашим правительством и направленной на всемерное повышение роли науки, в частности, той, которой мы тут не покладая рук занимаемся; следует вам знать также, что у нас не только хорошо работают, но и хорошо отдыхают, а нашем распоряжении прекрасный дом отдыха недалеко от города, к нашим услугам пляжи летом и лыжи зимой, танцевальная площадка с оркестром, а еще кафе, где вы сможете прекрасно отдохнуть за чашкой чая, в окружении внимательных слушателей и приятных собеседников, наших, разумеется, сотрудников; нельзя не вспомнить и о том, что у нас каждый год продаются путевки за границу, и кто знает, не повезет ли вам, не случится ли так, что вы поваляетесь недельку-другую на солнечном побережье Болгарии; ну и так далее; мы знаем прошлое, отвечаем за будущее, любим флору и фауну, выступаем в защиту окружающей среды и постоянно подбрасываем материалец издательству, выпускающему серию "Ученые шутят"; и прочая, прочая; жизнь бурлит, жизнь кипит, а в нашем отделе она просто-напросто бьет ключом, и вам жутко повезло, что вы попали к нам, но и вы, со своей стороны, должны показать, что пришли к нам с благими намерениями, вдохновляясь благородными целями научного познания и идеями материалистического учения, которому, как единственно верному, цены нет... трудитесь! трудитесь! во славу нашей великой науки!.. нашей могучей отчизны!.. не щадя живота... в поте лица... и мы не забудем вашего усердия, вашего рвения... ваших заслуг... это говорю вам я, начальник отдела Худой, а я не первый год...

***

Ее звали Верой, я познакомился с ней в тот неожиданно ясный и теплый, рассеявший хмурую гримасу зимы вечер, когда Никита в погребке на главной улице пропускал в себя херес, в каждый стаканчик этого благородного напитка всовывая страдальчески сморщенную рожицу. Он привалился плечом к стене, неуклюжая мозаика которой увековечила образ неунывающей особы с бокалом вина в руке; дамочка в умильном восторге перед щедрым плодородием южных земель приняла горизонтальное положение среди виноградных лоз и наполненных кувшинов. Никите как будто не доставляло удовольствия пить херес, он судорожно вздрагивал при каждом глотке и напряженно крякал, и все же он смелой рукой носил стакан за новой порцией к меднолицей и угрюмой бабе, заведовавшей нашим расцветающим пьянством. Немало мой друг попил вина и немало набедокурил на своем коротком веку. Ему казалось, что та, меднолицая, узнает его и осуждающе качает головой. Протягивая стакан, он улыбался ей, может быть, ожидая в ответ сочувствующей улыбки, но баба оставалась неприступной. Мой друг чувствовал себя намертво привязанной к ней, неотъемлемой частью ее ловких операций со стаканами и краником, повороты которого с неумолимой точностью регулировали звонкое течение хереса. И вот он уже стал думать, что давно не пил, а потому вкус вина, вкус хереса неприятен ему; вкус портвейна тоже был бы неприятен; запах водки убил бы. Зачем же он насилует себя, зачем пьет? С улицы доносится шум машин. Повседневная жизнь. Мозаичная пьянчужка повыше поднимает бокал, ободряюще улыбается. Начинается запой у Никиты. Все больше и больше машин проносится над погребком. Режет слух скрип тормозов. Жизнь в каждодневном ее употреблении. Никита стоял у стены, пил херес, томился обреченностью на беспробудное пьянство в обозримом пока еще будущем, а рядом с ним, неустанно усмехаясь, стояла она, Вера. Она не пила херес. Перед ней на столике стоял полный стакан, но она так и не притронулась к нему.

Вхожу я. Мне не положено следовать моде 70-х. Я одет просто и со вкусом. Начальник отдела Худой, чьи волосы всклокочены, но совершенно ортодоксальной длины, пришел бы в замешательство, если бы моя голова украсилась пышными локонами.

- Да это же Макс! - кричит Никита мне навстречу. Хочет он заключить меня в объятия, но успел подавиться тем глотком, что принял за миг до моего появления, и теперь он надрывно кашляет. Глядя на меня полными слез глазами, он сказал: - Славно, ой славно, что мы встретились. Как видишь, я уже на коне.

Никита на коне, и добровольно он седло не оставит. Его мысли уже веселы, ему тепло и отрадно. Я предполагаю осушить стаканчик, не больше.

Считай, шепчет мне внутренний голос, много ли воды утечет с той минуты, как вы с этой милой девушкой обменялись приветливыми взглядами, до той, когда ваши нагие тела переплетутся под общим одеялом. Я отправился купить себе стакан хереса, а когда вернулся к нашему столику, мои друзья живо спорили о достоинствах напитка, который и я теперь держал в руке, крепко памятуя о словах велеречивого старика Худого, что пьяницы не котируются в их отделе, в отделе, над которым он, должно быть от сотворения мира, осуществляет мудрое и дальновидное руководство. И я отхлебнул, и в тот же миг мне показалось, что Вера не вполне здраво рассуждает о хересе, я предложил ей знакомство, коль уж забыл мой легкомысленный приятель Никита представить нас друг другу, она протянула мне руку, я пожал - ба! ручонка мягонькая у нее была, почувствовал я, какая она вся теплая, эта девушка, чувствительная, ранимая, желанная, светлая, недосягаемая, близкая. Она назвала свое имя. Я сказал, что херес нужно понимать, и тем заставил ее умолкнуть. Говорили мужчины. Женщине лучше помолчать, когда мужчины толкуют о хересе. Не всякое вино пьется так здорово, как это, утверждал я. Не исключено, что я один и говорил.

От нее, сдается мне, исходит сияние. Я ловлю его, впитываю, купаюсь в его лучах. Похоже, она не очень-то рада нашему обществу, ей не мил этот погребок, противен звон стаканов, однако она покорно стоит и слушает нашу болтовню, и что-то несчастное проглядывает в ее облике, я не ошибусь, если скажу, что не Бог весть как уютно живется ей на свете белом, не так уж и просто, не слишком-то сладко, уж не зарабатывает ли она себе на хлеб насущный где-нибудь мытьем посуды? Любуюсь я ее ладной фигуркой, ее стройными и сильными ногами. Я учусь живописи, отвечает она на мой вопрос, который я задал между делом, между стаканчиками. Неопределенно звучит ее ответ, призрачную рисует картину. Учится живописи. Это можно понимать по-разному. Уклончивый ответ. Можно сидеть дома на диване, перелистывать альбомы с репродукциями и воображать, что будущий великий мастер неуклонно вызревает в тебе. Разве не так, Вера? Она не отвечает на мои размышления, зато отвечает самому взыскательному вкусу. А что это вы глаз не отводите от моих ног, гражданин? - вдруг вскрикивает она. Медленно, медленно поднимаю глаза на ее бледное прекрасное лицо и полнюсь смутной догадкой, что она прячет что-то в своей жизни, скрывает от посторонних взглядов, делает какие-то секреты из обстоятельств, может быть, ничем не примечательных, окружает себя тайной.

Сколько сегодня случайных встреч, разъяснял Никита, я с Максом случайно встретился, я с Верой случайно встретился, а с Верой мы не виделись тысячу лет, мы в детстве рядом на горшках сиживали, очень близкими были соседями, а потом раскидала судьба в разные стороны.

Месяц миновал. Шагая по главной улице (все та же слякоть, грязь скомканного, свалявшегося снега), я вспоминаю, как мы провели тот вечер, я отчетливо припоминаю, что Вера, точно определив направление наших помыслов, поспешила с нами расстаться, но я не отпустил ее, пока она не согласилась на встречу со мной в ближайшие же дни. Я вырвал у нее признание. Она согласна. Ей доставит удовольствие встреча со мной. Не случайная, в условленном месте. Я легко узнаю ее: она будет держать в руке персик. Девушка с персиком. Никита вряд ли понимал, о чем мы толкуем. Вера ушла, топая по тротуару тяжелыми подметками, мы с Никитой вернулись в погребок и с неизменным хересом в руках смотрели в запыленное оконце над нашими головами на других женщин, сновавших по улице, и Никита был влажен, как пивная бочка. Странно, фантастически был пьян мой друг, клонило его к земле, и он, чтобы сохранить равновесие, растопыривал руки и даже действительно кружил и вертелся над полом словно бы птицей. Месяц спустя та же погода, за которую ломаного гроша не дашь, и та же жизнь, в памяти которой еще не изгладились мои юношеские разочарования. Я шагаю по главной улице нашего знаменитого города. Я помню, как захмелевшей птицей жил рядом со мной мой легкомысленный, всегда и во всем неправильный, сбившийся с пути истинного друг. Он пускающим слюни, подремывающим лепетом жаловался на судьбу, на легавых, от которых без должного смирения терпел вечное гонение. Нас выставили из погребка подышать свежим воздухом, и мы слонялись по городу, зажигавшему вечерние огни, пили, что где подворачивалось под руку, а утром я явился в отдел, где был начальником Худой, с распухшей головой и распухшими, влажными, как у Никиты, глазами. В тот день я ничем не оправдал возлагавшиеся на меня в этом средоточии учености надежды, голова у меня была как у утопленника, как темный гибельный лабиринт, и я не сделал никакого научно значимого открытия, только знай себе думал о Вере как о спасении, мечтал, что она бросит спасительную нить в непроглядные провалы, по которым я брел. На щеке моей написала она номер своего телефона. Худой прочитал и задумчиво молвил: что ж, позвоните. Я и позвонил. Пошутил кто? спросил Худой, все еще рассматривая на моей щеке Верину памятку. Девчонка одна, вчера познакомился, обещала прийти с персиком, ответил я небрежно. Худой ухмыльнулся. И он когда-то был молод. Я уговаривал Веру встретиться сегодня, сегодня же, а она что-то прятала от меня в своей жизни и не торопилась согласиться, но я настаивал исступленно, одержимо, так что и Худой не выдержал и крикнул в трубку: соглашайтесь, девушка, и персик не забудьте! Веселая была минутка. Мечта о приключении с Верой удаляла меня от верной жены Валечки, ждущей дома с ужином. Встретились, и Вера протянула мне персик. Я положил его в карман, отдам профессору Худому, моему помощнику в делах любовных. Я целовал Веру в парке на скамье, я изливал перед ней душу и видел, что нравлюсь ей, и я тоже кое-что прятал от нее в своей жизни, я прятал Валечку, которая весьма многое для меня значила.