Дитрих Киттнер - Когда-то был человеком Страница 23

Мои программы кабаре были бревном в глазу у юных последователей Мао, Маркузе и Бакунина. Посетители – многие из них впервые получали возможность взглянуть на вещи не с буржуазной точки зрения – по пути в зал должны были проходить мимо стойки, где подвергались мерзким оскорблениям и ругательствам (порой их даже силой выталкивали из помещений). «Нечего тебе смотреть на этого Киттнера, он марионетка в руках Москвы». Группы хулиганов постоянно врывались в зал во время представления с требованием прервать его или немедленно начать дискуссию на какую-нибудь абсурдную тему. Иногда кучка молодцов во всю глотку орала, что необходимо очистить зал, потому что «мы хотим сейчас спокойно попить здесь пиво». Таковы, дескать, на данный момент «потребности товарищей».

Порой они затевали совсем нешуточные потасовки. Невозможно забыть сцену, когда признанный вожак ганноверского ССНС вскочил на пианино и, стоя на нем, пытался душить галстуком сидящего внизу в публике руководителя местной группы евангелической молодежи, при этом он завывал истерично и визгливо: «Галстуки – чтобы вешать, о-ля-ля, о-ля-ля…» – и обеими руками стягивал узел все туже, почти задушив беззащитного. Совместными усилиями жертву удалось освободить.

Когда одичавший мелкий буржуа, он же студент, узнал, что тот, кто сейчас с трудом глотал воздух, приходя в себя, является представителем церкви, он начал многословно извиняться перед полузадушенным, почтительно именуя его «господин пастор». Ошибочка, дескать, вышла: принял его ненароком за ревизиониста. К этому были присовокуплены предостережения по поводу «однобокого подхода Киттнера к явлениям».

Группа евангелической молодежи, конечно же, не забудет того памятного вечера в кабаре у левых.

Гнусные сцены разыгрывались все чаще. Случалось, что, когда я проходил через фойе клуба, меня внезапно награждали сзади ударом кулака. Когда я поворачивался, то видел перед собой шесть или семь молодых балбесов, которые стояли, насвистывая, и с отсутствующим видом смотрели в потолок.

Когда, наконец, на черной доске объявлений появился листок, подписанный анонимной «антиавторитарной базисной группой» с призывом «загадить клуб», и мы затем, спустя несколько дней, однажды утром обнаружили, что лестница действительно усеяна человеческими экскрементами, у нас с Кристель буквально опустились руки. Мы не могли больше выдержать – ни с психической, ни с политической, ни с экономической точек зрения.

Политическую работу в клубе из-за постоянных помех почти невозможно было проводить. Мало-помалу мы уже начали созывать конференции и совещания вне его стен. Свою профессию мне все больше приходилось приносить в жертву малоприятному стоянию за стойкой. Вместо того чтобы готовить программы, я, подобно слесарю, исправлял все новые и новые повреждения. Все чаще мы с Кристель были вынуждены отказываться от приглашений на гастроли, потому что перед лицом угрозы со стороны какой-нибудь воинствующей фракции было необходимо наше присутствие в клубе, чтобы помешать грубым актам вандализма. Жаль было затраченных усилий, надоело выполнять грязную работу ради заносчивых студентов и антикоммунистов, возомнивших себя левыми. И когда на очередной ассамблее ССНС вновь прозвучало «взять в свои руки или разрушить клуб», мы с легким сердцем уступили его.

Но не тут-то было. Стратеги из университета сумели за это время устроить к нам одного из своих людей работать барменом. От него они узнали подробности и о характере и объеме работы, и о финансовом положении клуба, который никаких доходов не приносил. Брать его в свои руки они тут же передумали.

Чтобы спасти клуб от разрушения, нам пришлось пойти на некоторые уступки. От нас требовали немедленно прекратить выступления с программами кабаре; вся власть отныне должна была перейти в руки ассамблеи, где к тому времени безраздельно господствовали антиавторитарные группировки. В качестве компенсации мы с Кристель должны были взять на себя всю полноту финансовой и юридической ответственности. Наступали золотые времена: клуб должен был открываться в 9 утра для школьников и безработных, и, кроме того, надлежало хлопотать о разрешении работать до трех часов ночи – «в соответствии с потребностями товарищей». В выделении дополнительной рабочей силы (с учетом уборки рабочий день должен был длиться 21 час) нам было отказано. Бармен-де «должен немного больше вкалывать», а мы с Кристель «и без того все время в клубе».

Но самым важным решением было продавать в будущем напитки и еду по себестоимости. Выдвинувшего это предложение наградили бурей аплодисментов: он задел за живое.

Будучи сторонником социализации частных предприятий и немного разбираясь в финансовых вопросах, я невинно осведомился, из каких средств в таком случае будут оплачиваться аренда помещения, электричество, газ, вода, жалованье бармену.

«Как из каких? Из прибылей», – последовал однозначный ответ. Короче, речь шла здесь не об обобществленном предприятии, а о воздушном замке. Поэтому мы с Кристель решили: пусть клуб лучше погибнет. Спасать здесь все равно больше было нечего.

Приняв это решение, мы уехали на двухмесячные летние гастроли и поручили ведение дел симпатизирующему нам бармену, прекрасно зная, что несколько человек из ССНС заказали у него дубликаты ключей от клуба.

В Ганновер мы вернулись в конце августа. Само собой разумеется, нас с Кристель поначалу сразу потянуло в «Клуб Вольтера». Точно так же само собой разумеется, что шли мы, полные самых дурных предчувствий.

Сразу же на лестнице нам в нос ударил застоявшийся запах табачных окурков, прокисшего пива и хорошо известные ароматы сельских привокзальных уборных. Изнутри доносился грохот шлягера. За стойкой, облокотившись на нее, несколько поникших фигур. Кто-то спал на скамье. Казалось, что мы попали в хлев. Пол был усеян бумагами, окурками, пустыми бутылками и стаканчиками из-под кефира. В одном углу валялось несколько сломанных стульев. Брошенные сверху и давно уже закаменевшие тряпки для вытирания пыли свидетельствовали о том, что у кого-то когда-то были благие намерения прибраться в помещении. Но так как сюда еще сложили сломанные абажуры, то похвальное намерение вновь кануло в реку забвения. Голые лампочки позволяли легче разглядеть надпись, намалеванную на двери, ведущей в зал заседаний: «Переспать с женщиной – это прекрасно». Райский уголок для антиавторитаристов.

Но больше всего бросалось в глаза то, что фойе и пивной зал были до потолка забиты тарой. Везде вдоль стен, где только было свободное местечко, громоздились ящики с пивными бутылками. Больше того: кухня, зал заседаний, читальный зал – все было превращено в склад пустой тары. В киоске, где раньше лежали книги, теперь стояли ящики с бутылками из-под пива; на сцене – груда пустой тары. Только в зале заседаний оставалось несколько столов, которые можно было еще использовать по назначению. Все остальное – скопище пустых бутылок.

Мы потеряли дар речи. За прошедшие неполные два месяца здесь должны были выжрать пива больше, чем за полтора года существования клуба.

Не говоря ни слова, я прошел мимо бармена, тихо отступившего в сторону, и открыл кассу: всего около сотни марок.

«А где остальное?»

В ответ тот пожал плечами.

«Верни мне, пожалуйста, ключи от клуба».

Мы с Кристель растолкали унылые фигуры у стойки: «Заведение закрыто». Заперли двери и ушли.

А дома мы обнаружили разгадку появления пустой тары: счета, напоминания, счета, напоминания. Новые «хозяева» клуба заказывали в нашей пивоварне все новые и новые партии товара, а поставки не оплатили ни разу. Когда этот источник, как и следовало ожидать, иссяк, то они попросту начали заказывать бутылочное пиво в другой пивоварне, потом в третьей и так далее. Хотя бы сдать пустые бутылки и ящики казалось «антиавторитарным» субъектам чересчур большой затратой сил. Отпускала ли «антиревизионистская фракция», она же «ганноверский Вьетконг», пиво бесплатно или же деньги от выручки потекли по другим каналам – установить не удалось. Впрочем, это было и не так важно: долги были оставлены нам.

На столе лежало также письмо, в котором домовладелец уведомлял нас о разрыве арендного договора. После всего, что случилось (например, загаживание помещений), у нас и не было никаких оснований протестовать. Однако добряк хотел дать нам еще один шанс. «Если вы лично, господин Киттнер, обязуетесь постоянно присутствовать в клубе в те дни, когда он работает, я аннулирую требование о разрыве договора. Вам я доверяю». Но мне самому не хотелось снова подвергать себя такой нервотрепке. Даже если бы мы сумели вытащить предприятие из финансовой пропасти и снова все наладить, мне все равно пришлось бы навеки распроститься со своей профессией кабаретиста, принеся ее в жертву обязанностям надсмотрщика и хозяина клуба.