Лев Вершинин - Два веса, две мерки [Due pesi due misure] Страница 33

Так продолжалось некоторое время: я, забросив свой магазин, приходил позировать, она меня рисовала, потом стирала нарисованное, потом начинала снова, и портрет не двигался с места. Признаюсь, я не имел ничего против этой ее медлительности, потому что постепенно и почти сам того не замечая влюбился в Ли. Подумать только: у меня красивая жена — Матильда, моложе ее лет на десять, и все же Ли нравилась мне больше и по сравнению с Матильдой была как изысканное блюдо в ресторане после домашней булки, хотя и сдобной. Впоследствии я не раз задавался вопросом, почему мне так нравится Ли, и пришел к такому выводу: моя Матильда — обычная женщина, в детском возрасте она была девочкой, в молодости — девушкой, а потом — женщиной; Ли же, превратившись в женщину, осталась девочкой. И поэтому, когда я думал, что разговариваю с женщиной, вдруг вместо нее появлялась девочка, наивная и невинная, а когда я полагал, что говорю с девочкой, передо мною представала женщина, опытная и лукавая. Такое странное сочетание щекотало мне нервы, как нечто противоестественное, как какое-то чудо; это было неизведанное ощущение новизны, которое мне никак не удавалось прочувствовать до конца и всякий раз хотелось испытать вновь.

Однажды поднимаюсь я к Ли, вхожу без стука (входная дверь у нее всегда настежь, точно она живет в Колизее), и кого же, вы думаете, я у нее застаю? Ли, в своем халате и босиком, как обычно, сидит на полу, склонившись над полотном, а вокруг развалились в креслах трое парней, которых на виа дей Коронари и в окрестных улочках все хорошо знают как бездельников, разгуливающих на свободе только потому, что у полиции руки не доходят до них. Это люди, испробовавшие все профессии, но ничего не умеющие, игроки в шары и завсегдатаи окрестных баров: Марио, прозванный Мавром за смуглое лицо, лиловые губы и черные как уголь глаза, Алессандро по прозвищу Малолитражка, потому что он маленького роста, и Ремо, которого неизвестно почему окрестили Волчонок. Сказать по правде, я не слишком обрадовался, увидев их: во-первых, потому, что мне хотелось побыть с Ли наедине, а во-вторых, я не ожидал, что она пускает в дом такую публику.

— Гора с горой не сходится, а человек с человеком встретится, — сказал я сдержанно. А они сразу заметили, что я недоволен.

— Приветик, Альфредо.

Ли, не поднимая головы от холста, проворковала:

— Разве вы знакомы?

— Еще бы! — ответил я в сердцах. А они хохочут.

— Синьорина, у нас в Риме все приятели.

Так начались для меня черные дни. Правда, я продолжал позировать Ли — она никак не могла закончить портрет, — но теперь, придя к ней, непременно заставал там этих троих и еще других типов из той же породы. Где она их подбирала — неизвестно, может быть, они друг от друга узнавали ее адрес. Все эти парни, то и дело перебрасываясь злобными взглядами, лениво обсуждали свои дела, курили и потягивали вино, словно в баре на углу или в фойе спортивного клуба. Я же все надеялся, что рано или поздно они уйдут, и, дрожа от нетерпения, то и дело вскакивал и бегал по квартире или со вздохом смотрел на часы. Они, конечно же, все прекрасно понимали и назло мне просиживали допоздна, а ничего не замечавшая Ли, скорчившись на полу, продолжала малевать кистью по холсту. В конце концов я уходил первый, потому что я — единственный семейный человек из всей компании. Охваченный ревностью, задыхаясь от злобы, я возвращался домой, где меня далеко не ласковым словом встречала Матильда, которая теперь уже прекрасно знала, куда и зачем я хожу. И хоть бы Ли сама дала мне как-нибудь понять, чтобы я к ней больше не ходил, но она вела себя словно легкомысленная девчонка — впрочем, такова она и была, неожиданно подавала мне надежду именно в тот момент, когда я уже был близок к отчаянию. Однако, к сожалению, она подавала надежду не мне одному, а понемножку и всем остальным.

Я уже давно искал повода порвать эти тягостные отношения, и наконец она сама его мне предоставила. Однажды, когда квартира по обыкновению была битком набита оболтусами-ухажерами, а я сидел в уголке, терзаясь и страдая, Ли объявила, что решила устроить у себя большой вечер и приглашает присутствующих и вообще всех, кто захочет прийти.

— Большой вечер художников, — добавила она в восторге от своей затеи. Я не ответил ей «нет», но почувствовал, сам не знаю почему, что этот вечер будет последней каплей, которая переполнит и без того уже до краев налитую чашу. Потом Ли поднялась и пошла в спальню. Я за ней. Она что-то искала, шарила в одном из ящиков — она всегда держала их открытыми, и из них вечно торчали ее вещи. Я прикрыл дверь и схватил Ли за руку.

— Ли, я на этот вечер не приду… и вообще… лучше нам с вами больше не встречаться.

Ли посмотрела на меня с изумлением.

— Но почему же? Это будет вечер художников, мы разукрасим квартиру, выпьем, повеселимся… Почему?

— Потому, что я и эти бродяги, которых вы водите к себе, не выносим друг друга.

— Отчего вы не выносите друг друга?

— Да оттого, — сказал я с яростью, — что я порядочный человек, а они — шайка бандитов.

Она засмеялась своим дурацким ребячьим смехом.

— Ну, какой вы злюка! Оставайтесь, и я вас помирю.

— Это невозможно.

А она чуть раздраженно:

— Да с чего вам ненавидеть друг друга? Все тут только и делают, что ссорятся. Я хочу, чтобы все вы жили дружно.

На этот раз я даже ничего не ответил, а повернулся и пошел в прихожую. В коридоре она взяла меня под руку и, как-то странно взглянув на меня, сказала:

— Подождите минутку.

Я уж было обрадовался, что она собирается меня на прощанье поцеловать или что-нибудь в этом роде. Однако она вдруг втолкнула меня в ванную. На стене над ванной висел мой портрет углем. Она достала из кармана карандаш и, поглядывая на меня, подправила портрет. Потом выставила меня в коридор и объявила:

— Ну ладно, ладно, теперь, если хотите, можете идти.

Больше я ее не видел. Лето уже наступило. В начале августа я закрыл магазин и поехал на дачу — в Паломбара Сабина, где живут родители Матильды. Пробыл я там два месяца, продлив летний отдых, чтобы позабыть Ли и восстановить мир с Матильдой. В конце сентября я вернулся в Рим, и первым, кого я встретил на корсо Витторио, был Мавр.

Я окликнул его так, как принято у них:

— Приветик, Мавр!.. Как дела?

А он-то сразу смекнул, что меня интересует.

— Как, ты разве не знаешь, что она на другой день после той вечеринки уехала?

— Уехала?

— Ну да, — сказал он как-то неуверенно. — Вечер прошел не слишком удачно. Знаешь, она ведь обнадеживала понемножку всех нас. Ну, мы выпили, все расслабились, кто-то затеял спор, кто-то хватил лишку, кого-то обругали, кому-то дали по морде… Может, ей это не понравилось, а может, просто струхнула, что придется выбирать кого-то одного… Одним словом, на другой день она сложила чемоданы — и была такова.

Тут я вспомнил, что Ли осталась должна мне за четыре месяца, и сказал:

— Она не заплатила мне за квартиру.

— Если бы только это! — вырвалось у него.

— Ты о чем?

— Знаешь, ведь она была немного того… Сходи — и увидишь сам. Приветик, Альфредо.

Опрометью кинулся я на виа Коронари, перепрыгивая через ступеньки, взлетел по лестнице. Войдя в квартиру, я сразу же почувствовал: что-то не так, о беспорядке я не говорю, потому что у нее всегда был кавардак, — все осталось так, как было в последний вечер: опрокинутые стулья, повсюду стаканы, бутылки, объедки. Со стен свисали фестоны из цветной бумаги, под потолком тянулись гирлянды венецианских фонариков, причем лампочки в них еще горели. Пол был усеян осколками битой посуды — свидетельство того, что спор, о котором говорил Мавр, был жаркий. Однако ощущение какой-то перемены в обстановке не проходило. Причем ощущение довольно странное: казалось, осел пол. Присмотревшись получше, я увидел, что осел не пол, а мебель. У стульев, у стола, у табуреток, даже у буфета были отпилены ножки. Я побежал в спальню: и здесь вся мебель была без ножек. Вошел в гостиную — ножки отпилены. Короче говоря, мебель во всех комнатах стала карликовой. Потом кто-то мне объяснил, что Ли проделала эту миленькую операцию для того, чтобы придать вечеринке более живописный характер. Но в тот момент я готов был поверить, что она и в самом деле сошла с ума. Я вернулся в столовую, и взгляд мой случайно упал на выдвинутый ящик буфета: он был до краев наполнен темной жидкостью, а сверху плавало несколько окурков. Тут я понял, что Ли перед отъездом — то ли чтобы подшутить надо мной, то ли просто от лени — второпях слила в этот ящик вино из всех недопитых бутылок.

Итак, мое деловое предприятие стоило мне квартирной платы за четыре месяца, потерянного времени, ножек от мебели; сюда же надо отнести и ссоры с Матильдой. Я еще раз обошел комнаты, а когда уже собрался уходить, увидел на смятом одеяле в спальне большой лист картона, на котором был нарисован портрет мужчины с выпученными глазами, перекошенным ртом и волосами, торчащими во все стороны, как булавки из подушечки. Этим мужчиной был я. Под рисунком Ли подписала углем: «На память Альфредо от Ли».