Борис Егоров - Сюрприз в рыжем портфеле (сборник) Страница 4

Очень любопытный зверь медведь! Станет за тонкой берёзкой, думает, что его не видно, — и смотрит часами за происходящим вокруг. Конечно, медведя влечёт к палаткам не только элементарная пытливость. Он знает, что где-то рядом хранятся банки со сгущённым молоком.

Теперь медведи далеко. И в том месте, откуда они таскали сгущённое молоко из палаток строителей, находится кафе «Кибернетика». Сюда приходят молодые люди с завода электронных машин. Их очень много, потому что на этом заводе только директору и нескольким начальникам цехов но сорок лет. А все остальные — моложе. Даже главный конструктор. А если взять математическую группу, то там нет ни одного женатого, ни одной за мужней.

— Ну вот, автор и перестраховался, — скажет в этом месте иной многоопытный читатель. — Для равновесия описал Солнечную сторону.

— Нет, — ответил автор, — на заседаниях секции сатиры я никогда не голосовал за «процентовку» и не отвешивал положительное и отрицательное на провизорских весах.

Дело не в процентовке, а в том, что Теневая и Солнечная стороны существуют реально. И граница между ними проходит не только и не столько по склону горы, на которой расположен Лесогорск.

Но вернёмся в УКСУС.

III. «Сегодня будем спать на столах!»

Нолик пишет в «Угадайку»

Очертания великого торжества

Шейте вечернее платье!

Ещё совсем недавно жизнь в УКСУСе была спокойной и размеренной. Единственно, что время от времени нарушало её монотонное течение, — это проводимые Груздевым реорганизации аппарата.

Но сотрудники как-то уже привыкли к разным перестройкам и знали: в основном всё останется по-старому. Только столы придётся потаскать. Но это почти что производственная гимнастика.

В 9.00 все обычно сидели на местах, и, начиная рабочий день, каждый отрывал или переворачивал листок календаря. Смотря по тому, какой у него календарь.

У Груздева, например, он перекидной, напечатан на бумаге с водяными знаками, и листки его весьма живо напоминают старые червонцы.

Календарь Чарушина почти такой же, только поменьше и похож на пачку рубликов.

Гречишниковой, как заведующей отделом, календарь полагался настольный, но без валютно-финансовой отделки — гладенький, беленький. А у счетовода Нолика под стеклом стола — самый примитивный табель-календарь. Он напечатан на серой бумаге, и на нём даже не отмечены праздники.

Кончали работу ровно в 17.00. Груздев выходил из подъезда и уезжал на «Волге», Чарушин — на «Победе», Гречишникова — на «Москвиче», завснабжением Ферзухин — на мотороллере. А Нолик шёл пешком.

Ах, где та устоявшаяся жизнь! Теперь сотрудники УКСУСа приходили на работу до девяти. Они но могли усидеть дома утренним маем. Их манило к себе родное учреждение. Во-первых, каждому хотелось поболтать до работы и узнать кое-какие новости о юбилее, а во-вторых тот, кто пришёл раньше, видимо, самый прилежный.

Возникло негласное соревнование за досрочный приход на службу: один явился без пятнадцати девять, а другой в половине девятого. Назавтра оба приходят к восьми, по выясняется, что кое-кто прибыл к семи…

То же самое происходило и вечером: уксусовцы но торопились домой. Они деловито хлопали ящиками столов, озабоченно грызли карандаши и занимались неотложными занятиями — скажем, переписывали свои телефонные книжки.

Дошло до того, что инструктор общего отдела Костя Ромашкин сказал как-то по без иронии:

— Сегодня будем спать на столах.

Что— ж, и к этому готовы! Только вот позволит ли здоровье?

Несколько дней назад сотрудники УКСУСа бегом поднимались по лестнице на свой этаж, а теперь это им трудно. И пока они степенно шагают наверх, то и дело слышится:

— Что, брат, тяжеловато вверх идти?

— Не без того. Пятнадцать лет по этой лестнице топаю… Вот так…

— Ну, ты ещё молодёжь: я — двадцать…

— Я всего десять, — вмешивается в разговор Нолик, — но и это кое-что значит…

— Значит, дорогой Нолик. Непременно значит! — кричит, обгоняя счетовода, Костя Ромашкин. — Тебе год за два засчитывают. Памятник тебе полагается. Из пластмассы.

— Вам только шутить, Ромашкин, — обиженно отвечает Нолик.

Ох, Ромашкин, зачем ты так зло смеёшься над Ноликом? У него ещё и сейчас не прошла на тебя обида.

Нолик — маленький человек, винтик. Он отказался от должности бухгалтера и даже дал самоотвод при выборе в местком. Этот невысокий, худощавый мужчина с большими тонкими, почти прозрачными ушами навечно присвоил себе звание рядового. Но он тоже не лишён самолюбия и стремления к славе.

Нолик очень любит, например, писать отклики в газеты и на радио. Но он посылает их только на те статьи, которые оканчиваются вопросом: «А как бы ты поступил, дорогой читатель?» или «Твоё мнение, товарищ?»

И как приятно видеть ему, Нолику, газетный обзор, где упоминается его имя! Он, простой советский человек, прислал совершенно правильный, морально обоснованный отклик. Правда, сделать это совсем не трудно: ответ был ясен из самой статьи и ошибиться просто невозможно.

А ты, Ромашкин, решил поиздеваться над этой благородной страстью и отправил на радио, в «Угадайку», ответы на загадки для дошкольников, подписав письмо фамилией Нолика.

Через неделю Всесоюзное радио объявило:

— Первым правильный ответ прислал Толя Нолик из Лесогорска, с Поперечной улицы…

Нолику жали руку сослуживцы и соседи по квартире, и он не мог не видеть их торжественно-озорную улыбку. После этого Нолик кое-что затаил против Ромашкина. Достоверно он не знал, что письмо на радио отправил Ромашкин, но был уверен, что это именно так.

Однако поднимемся по лестнице, выйдем в коридор и свернём в комнату направо. Там уже открылось заседание юбилейной комиссии.

Штаб празднества был создан вчера вечером но предложению Петра Филипповича Груздева. Себя Груздев в комиссию, как ни странно, не включил. Впрочем, из дальнейшего будет ясно, почему он так сделал.

Председателем утвердили Чарушина, членами — Гречишникову, Свиицовского, Ферзухина и Ромашкина.

Из-за последней кандидатуры возник спор.

Гречишникова поднялась со стула, выставив вперёд и без того выразительный бюст, и холодно сказала:

— Я против Ромашкина. Местком это не поддержит…

Чарушин улыбнулся, по тут же спрятал неожиданно прорвавшуюся улыбку. Он вообще очень редко улыбался. Его худое лицо со следами бритвенных порезов всегда было пасмурным. Казалось, от самого рождения на нём запечатлено этакое ненастное выражение.

Порою лучик улыбки всё же пробивался сквозь эго ненастье, но казался очень уж одиноким и каким-то неуместным.

Сейчас он появился потому, что Чарушин догадался о причине протеста Гречишниковой.

Да, у Гречишниковой были основания высказаться против Ромашкина. Этот молодой рыжеволосый парень с подмигивающими глазами ещё не расстался с детством. Несерьёзный, в общем. И всегда разыгрывает Гречишникову.

Поэтому она не хотела, чтобы Ромашкин был в юбилейной комиссии. Но настоящую причину Гречишникова, конечно, назвать не могла. И только сказала:

— Не будет он работать…

Груздев не согласился:

— Учти, Ксения Петровна, он молодой, расторопный, сообразительный… Давай всё-таки включим его. Молодёжь надо поддерживать.

И вот — первое заседание юбилейной комиссии.

Члены комиссии сидят за большим столом, в сторонке — машинистка-стенографистка Люся-Мила. Это очень хорошо, что она вела стенограмму. Воспользуемся её записью.

Гречишникова. Я так и знала, Ромашкин не захочет работать в комиссии.

Ромашкин. Я просто не понимаю, к чему всё это.

Чарушин. Как вы, Ромашкин, не поймёте, что такое мероприятие имеет политическое, я бы сказал, значение. В смысле мобилизации и вообще…

Гречишникова. Вы только вдумайтесь как комсомолец. Мы отмечаем юбилей коллектива, который воспитал сотни замечательных служащих, которые самоотверженно выполняют задачи в деле борьбы за подъём, который…

Свинцовский. Да-да… э-э-э… которые… который.

Ферзухин. Есть решение, подписанное товарищем Шиловым. Значит, этому делу придаётся что? Смысл. Значит, наше учреждение — какое? Передовое.

Ромашкин. Понимаю. Я, знаете ли, поначалу действительно как-то не разобрался. Недооценил.

Чарушин. Вот так сразу бы. Давайте составим планчик.

Гречишникова. Торжественное собрание.

Свинцовский. Стенгазету выпустить. В красках, понимаешь. С передовой.

Ферзухин. Насчёт премий не забыть…

Свинцовский. Доску надо… э-э-э… Почёта.

Чарушин. А ваше мнение, Ромашкин? Вы что-то молчите.

Ромашкин. Не пойму, товарищ Чарушин, что мы планируем — юбилей или поминки? Всё как-то уныло. Судя по тому, как это мне разъяснили, я настроился на большее. Размах нужен!