Александр и Лев Шаргородские - Министр любви [cборник рассказов] Страница 13

Ивар не удивился.

— Что за вопрос? — ответил он, — но я переписал. Как ты его увезешь? Я тебе завещал яхту и селедки.

— А мыло?!

— Ну, конечно! У вас же нет мыла. Два ящика мыла. И потом — если ты останешься — я отдам тебе второй этаж. Будем вместе. Всегда вместе…

— Что значит — всегда вместе?! — Оскар что‑то почувствовал.

— Ну как?.. Прекрасное солнечное место. Под сосной. Я слева, Сарма справа, Берта и Хендрик — чуть поодаль, и сразу ты! Хочешь?..

— Я хочу жить! — завопил Оскар, — жить!..

— Живи, — успокоил Ивар, — кто тебе мешает. Твое место всегда за тобой! Если я его куплю сейчас… Завтра мы полетим в Осло и купим.

— Не — ет! Завтра я полечу в Ригу. Я хочу домой! Завтра я улечу в Ригу.

— Почему, Оскар? Куда ты торопишься?!

— Неужели ты не понимаешь, мой дорогой брат? Я же еще не купил места на кладбище…

Вундеркинд из Севильи

Мы бродили по еврейскому кладбищу на Масличной горе. Было около полудня, палило солнце и Эли рассказывал, как иорданцы разграбили кладбище.

— Надо бы это забыть, — говорил он, — но я не могу. Тут лежит мой отец — он был профессор на Скопусе. Они сначала его зарезали, а потом, много лет спустя, осквернили его могилу. Вот Хава, белая плита, с ней вместе мы бегали в школу, это Фроим, учитель истории, это — Шаул бен Пейсах, известный еврейский писатель. Вы, наверное, слышали о нём?

— Нет, — признался я, — никогда.

— И не только писатель — поэт, композитор, живописец. Он умер совсем недавно. Когда‑то его звали Паша — маляр, русский босяк, который сделал для евреев больше, чем целый взвод пейсатых из Меа — Шеарим.

— Как он попал на еврейское кладбище? — спросил я.

— Из Ленинграда, — объяснил Эли, — с Поварского переулка, где он жил с Тоней, своей женой. Вот она, лежит рядом — Сарра — Энтл… Вы знаете, так уж получилось, что самое лучшее для меня сделали хохлы. Я с Одессщины, идёшь, бывало, по полю, ночь падает, на шаг вперёд ни черта не видать, постучишь в первую хату — тебе откроют, крынку молока поставят, яйца с салом подадут, постель постелят… Так вот Паша, великий еврейский писатель… Мазал он стены своей кистью и жил тихо, в полуподвале, с окном на ноги прохожих. Соседей распознавал по обуви: валенки — дворничиха Маруся, калоши — еврей Шац, рваные боты — бабка Молоткова, сапоги — отставник Лисицын.

Отставник иногда заходил к нему с початой бутылкой «Московской».

— А знаешь ли ты, Паша, — душевно говорил он, — что евреи не воевали?

Паша этого не знал. Он был знаком всего с двумя евреями — и оба казались ему людьми неплохими. Врач Черномордик вот уже десять лет, правда, безуспешно, лечил Тоню от бесплодия, а профессор — еврей всегда подбрасывал ему на опохмелку.

— Так вот, чтоб ты знал — твой профессор не воевал, — сообщал Лисицын, разливая. Отстань от него, Лисицын, — просил Паша. — У него руки дрожат, он старый.

— А в войну он тоже был старый? — не унимался отставник. — Ему в войну и шестидесяти не было, этому еврею.

— Я слышал — он какой‑то танк придумал, — оборонялся Паша.

— Танк всякий может придумать, — ворчал Лисицын. — Даже немцы — и те понапридумали…

Обстановка у Паши с Тоней была бедная — ободранная кушеточка, шкаф без зеркала да пару стульев, на которые было лучше не садиться. Были у них и две книги — «История КПСС» и учебник «В помощь начинающему маляру». По вечерам они слушали радио — «Театр у микрофона», и Тоня часто плакала над разбитой любовью, особенно в «Бесприданнице». Паша малярничал, Тоня нянчила в яслях, и была у них одна мечта — купить мотоцикл «Крылья Советов» и махнуть на нём в Крым, побарахтаться в тёплых волнах.

— В Крыму одни евреи, — сообщал Лисицын, — в воду невозможно войти. Сразу на них натыкаешься… Кстати, Паша, ты знаешь — евреи не воевали…

— Что вы всё о евреях да о евреях? — спрашивал Паша.

— А о ком же ещё, — удивлялся Лисицын, — о киргизах, что ли?..

Все вокруг считали Тоню с Пашей людьми порядочными и трудолюбивыми.

Профессор — еврей даже однажды заметил:

— Вы такие люди симпатичные… Странно, что у вас до сих пор ни одного обыска не было.

Паша долго думал, но так и не понял, на что намекал профессор. Почему их должны были обыскивать?

— Почему нас должны обыскивать? — спросил он профессора, — мы честные люди. Да и что у нас можно найти?..

Хотя что было искать у других? А обыски, меж тем, шли повсюду — и у профессора — еврея и даже у отставника Лисицына.

— По ошибке, — объяснял Лисицын, — они думали, что я какой‑нибудь лейтенантишко. А когда они узнали, что перед ними гвардии полковник да увидели медаль «За взятие Будапешта» — они сразу варежку‑то и прикрыли…

Пашу иногда приглашали на обыски понятым, но он всегда отказывался, и вместо него шла бабка Молоткова.

— Интересно взглянуть, — говорила она, — что у людёв есть. Иногда такое увидишь… В прошлый четверг купальник немецкий обнаружили — надеваешь — а усё равно усё видно… Если б не

обыски — я б совсем необразованной была. Со скуки бы сдохла.

На кино у меня денег нет, у театры пойти не в чем — не в сарафане ж… И потом — я понятая получше Маруськи. Та храпит, дура. А я приглядываюсь, от меня ничего не спрячешь — в прошлый понедельник, не поверишь, ширинку на молнии видела! Со смеха сдохнешь…

Однажды ночью постучали и к Паше. Он тяжело поднялся и, ещё не проснувшись, в синих трусах, пошёл открывать. В дверях стоял профессор — еврей.

— Мне кажется, что вы — честный человек, — сообщил Шац.

Часы — кукушка пробили три часа ночи.

— Честный и порядочный, — продолжил профессор.

Он держал в руках какой‑то пакет и явно волновался.

Появилась заспанная Тоня в ночной рубахе.

— В чём дело? — спросила она.

— Профессор пришёл нам сказать, что мы честные люди, — объяснил Паша.

— Если вы насчет ремонта, профессор, то при всём уважении к вам раньше апреля не получится.

— Я насчёт рукописи, — сказал Шац и показал на пакет. — Старый друг мой, писатель, написал повесть о евреях Ленинграда. Если её обнаружат — его арестуют. А у вас обысков не бывает. Засуньте её куда‑нибудь подальше.

— Мы ей засунем, профессор, — сказал Паша, — но следующую брошюру прошу принести днём. Нам с Тоней к семи на работу…

Они спрятали рукопись в стенной шкаф и забыли о ней.

Через несколько ночей вновь постучали. В дверях стоял лохматый мужчина, в промокшем китайском плаще.

— Я — от Перельмана, — тихо произнёс он.

Среди двух евреев, известных Паше, Перельманов не было.

— Простите, — зевнул он, — не знаю такого.

— Это автор рукописи «Евреи Ленинграда». Мне сказали, что вам можно доверять, что вы — честные люди.

— Можно, — вновь зевнул Паша, — но лучше доверять днём.

— Днём с этим прогуливаться опасно, — лохматый достал свёрток.

— Опять о ленинградских евреях, — удивился Паша, — сколько их здесь?

— О Палестине, — доверчиво сообщил лохматый и выбросил вперёд руку:

Струись к Сиону, Иордан,

Беги вдоль бабушки Рахели…

Вы представляете, куда я поеду, если они ко мне придут?? Я вас прошу — сохраните до лучших времён.

Паша забросил стихи на антресоли, завалил их прошлогодним картофелем.

На следующую ночь в дверях стоял белёсый человек, в кепочке, с огромной картиной в руке.

— «Хасиды, обсуждающие Тору», — объяснил он, — писал три года. Два обыска у меня уже было, но картина хранилась у друзей. Вчера их арестовали. Я слышал, что вы — порядочные люди… Может, поможете?

— Простите, — извинился Паша, — но я никогда не слышал такой национальности — хасиды…

— Это — евреи, — объяснил белёсый.

— Опять, — вздохнул Паша.

— Да вы не волнуйтесь. — занервничал белёсый, — это замечательные люди. Я вам гарантирую. Они всегда веселы, танцуют, поют, пьют.

— Пьют — это хорошо, — согласился Паша. — Но если они такие прекрасные — почему за них должны посадить?

— Спросите это у них, — художник показал на потолок.

— Может, они не воевали? — уточнил Паша.

— Нет, — подтвердил художник, — не воевали.

— Значит, за это…

Хасидов они спрятали за портретом Сталина…

Видимо, слухи о порядочности Паши и Тони разнеслись по городу — почти каждую ночь в дверях появлялся какой‑нибудь еврей — композитор с оперой «Абрам и Сарра», драматург с трагедией «Пурим в Москве», философ с трактатом «Почему я еврей».

Были забиты шкафы, антресоли, сундуки и потёртый картонный чемодан.

Вскоре появился Фима с люстрой семнадцатого века.

— Какое отношение имеет люстра к евреям? — не понял Паша. — Почему её надо прятать?

— Потому что при обыске её конфискуют быстрее, чем книги и картины, — объяснял Фима. — А она блистала в Пале Рояль при Людовике 15–м.