Михаил Козырев - Пятое приключение Гулливера Страница 30

Я оценил и этот прекрасный обычай: никто не мешал преступнику с полным комфортом расположиться на эшафоте. Ему предоставлялась возможность еще раз раскаяться в своих преступлениях и даже заклясться никогда больше не совершать их.

Я воспользовался этими минутами иначе.

Не потеряв самообладания, я не прежде вступил на тряские ступеньки эшафота, чем план дальнейших действий был обдуман мною до мельчайших деталей.

Беспокойство все-таки я чувствовал нешуточное. Отточенное острие топора со следами запекшейся на нем крови не могло произвести на меня особо успокаивающего действия. Шнурок, поддерживающий топор, показался мне слишком тонким: а вдруг он порвется раньше времени, и я нечаянно окажусь под топором.

Полицейский стоял в стороне, внимательно следил за каждым моим движением и, казалось, был недоволен моей медлительностью. Что как он из вежливости поможет мне поскорее справиться с этой несложной работой.

Медлить было нельзя. Я вытянул руки вперед и, собрав последние силы, громко закричал:

— Прошу правосудия императора.

Я не слышал своего голоса. Я не заметил даже, как неловким движением оборвал шнурок, и топор, опустившись, отрезал кусок полы от моего кафтана. Придя в себя, я увидел, что эшафот окружен стражей, готовой насильно произвести ту экзекуцию, от добровольного выполнения которой я отказался.

Может быть, так и было бы, если бы я не порвал шнурка.

Страже пришлось исправлять машину, поднимать топор, привязывать шнурок, и эта оттяжка спасла меня. Император заметил беспорядок и обратил взгляд в мою сторону. Судья раскрыл книгу и показал статью закона. Император кивнул головой, и я опять очутился перед троном его величества.

Смерть моя была отсрочена на несколько минут.

Я снова стоял в очереди, ожидая, пока король отпустит последнего из подсудимых. Наконец он обратился ко мне.

— Чужестранец, — спросил он, — чего ты хочешь от милости императора?

Я успел все обдумать.

— Великий государь, — сказал я, безбожно перевирая титул, — отец солнца, царь луны, зажигатель звезд, князь тьмы, спаситель всех птиц, зверей и китов. Я, ничтожный путешественник Лемюэль Гулливер из Нотингемшира в Англии, необыкновенные приключения которого известны всему миру, прошу разрешения удивиться великой милости, оказанной мне вашим несравненным правосудием. Чувствуя, что голова моя сейчас отделится от моего недостойного туловища и уста сомкнутся, я подумал: а кто же выразит благодарность его величеству за неизреченную милость, проявленную ко мне. И я решил прервать для этого трижды заслуженную мною казнь.

Речь моя понравилась императору. Лукавые глазки его засветились улыбкой.

— Чужестранец, — продолжал он, — в чем же ты видишь эту милость?

— Император, — отвечал я, — путешествуя по всем странам мира — а я был в Китае, в Персии, в Японии, Татарии, Турции и на острове Борнео, — видел я, как тамошние короли и властители, которые не годятся подметать пол в том доме, где находитесь вы, милостивый император, даже менее тяжкие преступления, чем мое, наказывали вдвое сильнее.

Я рассказал императору обо всех способах казни, которые я видел сам и о которых читал у заслуживающих доверия путешественников. Рассказал, как сажают на кол, подвешивают за ребро, растягивают на дыбе, поджаривают на огне, сжигают на костре, живыми закапывают в землю.

Рассказ мой понравился королю.

— Ни одна из этих казней не минет тебя, чужестранец, — сказал он. — Но ты, я вижу, много видел. Тебя любопытно слушать. Иди во дворец и после обеда расскажешь нам о своих приключениях.

Глава третья

Чудесное зеркало выручает Гулливера из щекотливого положения. Императорский обед. Гулливер удивляет короля рассказами о своих приключениях. Приятные разговоры, которые вел Гулливер с придворными императора. Гулливеру отводят помещение во дворце.

До обеда оставалось еще часа два. Можно было смыть с лица следы крови и грязи, подкрепить себя глотком вина, куском говядины и черным хлебом. Это простое кушанье показалось мне настолько вкусным, что я не променял бы его ни на одно из самых изысканных блюд французской кухни. Впоследствии я понял, что кормили меня для того, чтобы я не слишком много ел за королевским столом, но тогда я был очень далек от подобных предположений.

Ухаживала за мной молоденькая и очень веселая горничная, которая почему-то не могла смотреть на меня без смеха.

— Что ты находишь во мне смешного? — спросил я, стараясь схватить ее за подбородок. Но она фыркнула и убежала.

Непосредственное веселье этой милой девушки нимало не гармонировало с мрачными, лишенными всяких украшений стенами дворца, обставленного тяжелой, словно прикованной к полу мебелью. Не могу не сознаться, что ее неподдельно радостный смех, раздававшийся то тут то там в пустых и темных анфиладах дворца, возвратил мне то уверенное в себе спокойствие, ощущая которое я всю жизнь с честью выходил из самых тяжелых испытаний.

— Здесь, право, недурно, — решил я, развалившись на кушетке, обитой когда-то дорогой, но сейчас грязной и рваной материей, и, забыв все потрясающие события этого утра, заснул мертвым сном, и, наверное, проспал бы до вечера, если бы та же девушка не разбудила меня через полчаса, сказав, что пора идти к обеденному столу.

— Но позвольте, — сказал я, забыв, что горничная не понимает моего языка, — разве можно явиться к столу в таком наряде?

Действительно, мой кафтан был сильно помят и потерт, левая пола отрезана гильотиной, панталоны разорваны в нескольких местах, а сквозь дырку башмака выглядывал не особенно чистый чулок.

Но если горничная не понимала слов, то она отлично поняла мои жесты. Ни слова не говоря, она выбежала из комнаты и вернулась с большим зеркалом. Я пытался объяснить ей, что нуждалось больше в игле и нитке, но она, смеясь, подсовывала мне все то же зеркало.

Я взял его — и чуть не выронил из рук.

Да, несомненно, это был я: это мой нос — точно с таким носом изобразил меня <…> через сто лет после моей смерти. Это мои глаза, мой рот, мои волосы. Но где морщины на лбу и у рта, где седина на висках, кто успел так прекрасно завить и причесать меня?

Я в недоумении посмотрел на горничную — та снова захохотала. Чувствуя что-то неладное, я опять посмотрелся в зеркало, обратив внимание на свою одежду, — и чудо. Кафтан мой оказался столь же новым, как и десять лет назад, когда я получил его от портного. Мой кружевной воротничок приобрел снежную белизну, и даже мои башмаки оказались сшитыми из лучшего русского сафьяна.

— Прекрасное зеркало, — сказал я, — но…

И опять показал на зияющие дыры своего костюма. Горничная покачала головой, словно хотела сказать:

— Ничего не вижу, — и тотчас же повела меня к столу.

Беспокоился я напрасно. Все приглашенные были в будничном платье — правда, ни у кого не было таких дыр на штанах, но зато качеством материала кафтан мой мог соперничать с одеждой любого из приглашенных. А самое главное — никто не дал мне понять, что находит в моей одежде какие-нибудь изъяны.

— А может быть, они видят то же, что видел я в волшебном зеркале?

Это соображение успокоило меня, и, быстро освоившись, я приобрел обычную развязность.

Место мне было отведено на конце стола, где сидели провинциальные чиновники, приехавшие с докладом к государю. Среднюю часть стола занимали придворные особы, ведущие личное хозяйство императора и жившие постоянно во дворце. Ближе к королю сидели министры, главный судья, которого я узнал по длинному носу, правители областей и военачальники.

Из женщин, кроме королевы, довольно молодой и красивой, и ее фрейлин, была только кубышкообразная жена военного министра.

Кушанья подносились не всем одинаковые, а от некоторых, особенно дорогих и вкусных, на нашем конце стола считалось хорошим тоном отказываться. Я не знал этого обычая и брал все, что мне предлагали, а какой-то особо вкусной рыбы наложил на свою тарелку так много, что этого кушанья хватило не всем.

Кухня императора не отличалась ни обилием, ни утонченностью. Предпочиталось жареное мясо и рыба, а на наш конец подавали колбасы, очень вкусно приготовленные и гарнированные капустой, которую они умели готовить 120 различными способами.

Пили из больших и тяжелых кружек напиток, по вкусу напоминающий эль и тоже довольно вкусный. Не меньше понравилось мне и вино, схожее по запаху с лучшим бургундским, — я чуть было не осушил полной бутылки, если бы лакей предусмотрительно не отнял ее. Оказалось, что на нашем конце стола бутылка эта выполняла чисто декоративную роль.

Не заметил я здесь и роскоши, свойственной королевским дворцам Европы. Золото вовсе не употреблялось, серебро только на королевском конце, а большинство довольствовалось оловянной и глиняной посудой.