Джером Джером - Леди и джентльмены Страница 36

— О, как мило с вашей стороны, — ответила светская дама. — Оказывается, в действительности вы более тактичны, чем кажетесь. Вполне возможно, что с тех пор прошло именно двадцать три года. Помню, что была совсем маленькой. Полагаю, между одеждой и образом мысли существует некая тонкая связь. Трудно представить, чтобы джентльмены в таких брюках и с бакенбардами в стиле Дандрери беседовали, как это делаете сейчас вы, точно так же, как невозможно вообразить даму в кринолине и шляпке-капоре с сигаретой. Моя дорогая матушка отличалась невероятной свободой в своей повседневной одежде и позволяла папе курить во всем доме. Но примерно раз в три недели надевала до ужаса старомодное черное шелковое платье, которое выглядело так, словно в нем спала еще королева Елизавета (в тот период, когда она спала где угодно). В эти мрачные дни нам приходилось ходить по струнке.

«Тише, мама надела черное платье», — обычно предупреждали мы друг друга. А папа, услышав пароль, тут же соглашался взять нас на прогулку или покатать в экипаже.

— Смотреть не могу на модные журналы прежних лет, — призналась старая дева. — Вижу в этой одежде ушедших людей, и начинает казаться, что дорогие лица так же подвержены тлению, как и все на белом свете. Некоторое время мы храним образ в сердце, но потом постепенно отодвигаем в сторону, пока окончательно не забудем. Приходят новые лица, и мы довольны. Так грустно.

— Несколько лет назад я написал рассказ, — снова заговорил малоизвестный поэт, — о молодом швейцарском горце, помолвленном с веселой французской крестьянской девушкой…

— Знаю, ее звали Сюзетта, — перебила выпускница Гертон-колледжа. — Продолжайте.

— Ее звали Жанна, — поправил малоизвестный поэт. — Но вы правы: почти все встречающиеся в литературе веселые крестьянские девушки действительно носят имя Сюзетта. Но матушка моей героини родилась в Англии, и девочку назвали Жанной в честь тетушки Джейн, которая жила в Бирмингеме и подавала серьезные надежды на наследство.

— Прошу прощения, — извинилась выпускница Гертона, — об этом факте я не знала. Так что же случилось с вашей крестьянкой?

— Однажды утром, за несколько дней до свадьбы, — продолжил малоизвестный поэт, — Жанна отправилась навестить родственницу, которая жила на противоположном склоне горного перевала. Дорога была опасной: первую половину пути приходилось карабкаться вверх, а вторую половину спускаться вниз по предательским тропам, однако девушка родилась и выросла в горах, отличалась завидной ловкостью и силой, а потому никому и в голову не приходило беспокоиться о ее благополучии.

— Разумеется, она добралась целой и невредимой, — уверенно заявил философ. — Эти ловкие, сильные девушки всегда достигают цели.

— Неизвестно, что произошло, — возразил малоизвестный поэт, — но Жанну больше никто и никогда не видел.

— А что стало с ее возлюбленным? — спросила выпускница Гертона. — Должно быть, когда растаял снег и деревенские парни отправились за эдельвейсами, чтобы одарить подружек, его нашли рядом с ней на дне пропасти?

— Нет, — снова возразил малоизвестный поэт. — Вы не знаете этой истории, а потому лучше позвольте мне закончить рассказ. Возлюбленный работал проводником и вернулся с маршрута утром, за день до свадьбы. Конечно, сразу узнал новость, однако признаков горя не проявил и никаких утешений не принял. Взял топор и веревку и в одиночестве отправился в горы. Всю зиму бродил по той дороге, которой должна была пройти Жанна, пренебрегал опасностью, не замечал холода, голода и усталости, бросал вызов бурям, туману и обвалам. Ранней весной вернулся в деревню, купил строительный материал и принялся день за днем переносить его в горы. Не нанял рабочих и даже отказался от помощи собратьев-проводников. Выбрал почти недоступное место на краю ледника, построил хижину и восемнадцать лет прожил в полном одиночестве.

Во время туристического сезона человек этот хорошо зарабатывал, поскольку славился во всей округе смелостью и знанием гор. Однако мало кто из клиентов испытывал к нему симпатию: молчаливый, угрюмый, во время экскурсий проводник никогда не шутил и не смеялся. А каждую осень, сделав солидные запасы провизии, неизменно удалялся в свою одинокую хижину, запирал дверь, и до весны ни одна живая душа его не видела.

Однажды снег растаял, но он не появился в деревне, как бывало каждый год. Пожилые земляки помнили историю и жалели беднягу, а потому забеспокоились. После долгих рассуждений было решено отправиться в горы, к гнезду печального орла. Старики с трудом пробивали путь во льдах, по которым не ходили еще ни разу, и наконец обнаружили занесенную снегом хижину. Громко постучали в дверь, но в ответ услышали лишь доносившееся с ледника эхо. Тогда самый сильный толкнул плечом хлипкую дверь, и гнилые доски не выдержали.

Они нашли его мертвым, как, собственно, и ожидали. Окоченевшее тело лежало на грубо сколоченной кровати в дальнем углу. А рядом, спокойно и светло глядя сверху вниз, словно мать на спящее дитя, стояла Жанна. Платье ее украшали цветы — она их любила и всегда собирала. Лицо девушки осталось таким же, каким было девятнадцать лет назад, когда она улыбнулась на прощание всем, кто провожал ее в путь.

Жанну окружало странное металлическое сияние, отчасти освещавшее, отчасти туманившее образ, и люди отшатнулись в испуге, решив, что видят призрак. Однако один смельчак все-таки протянул руку — девушку окружал ледяной гроб.

Восемнадцать лет отшельник прожил рядом с дорогим лицом. Слабый румянец все еще теплился на чистых щеках, смеющиеся губы все еще алели. Только на виске волнистые волосы слегка свалялись под сгустком запекшейся крови.

Малоизвестный поэт умолк.

— Что за неприятный способ проявления любви! — воскликнула выпускница Гертона.

— А когда и где рассказ был напечатан? — спросил я. — Что-то не припомню, чтобы я его читал.

— Никогда и нигде, — ответил малоизвестный поэт. — Дело в том, что примерно через неделю вернулись из путешествий двое моих друзей: один из Норвегии, а другой из Швейцарии. Оба сообщили, что намерены написать рассказы о девушках, упавших в расщелину ледника и обнаруженных спустя много лет такими же красивыми и молодыми людьми. А еще через несколько дней я наткнулся на книгу, героиню которой нашли в леднике живой спустя триста лет после падения. Судя по всему, тема замороженных красавиц пользовалась среди авторов особой популярностью, и я решил не вставать в очередь.

— Интересно, — подытожил философ, — как мода распространяется даже на мысли. Со мной нередко случалось такое: приходила в голову теория, а потом я брал в руки газету и обнаруживал, что где-нибудь в России или в СанФранциско какой-то человек излагал ту же мысль почти теми же словами. Так что выражение «идея витает в воздухе» оказывается более справедливым, чем кажется на первый взгляд. Мысли не растут в наших головах. Это отдельные субстанции, и мы их просто собираем. Все истины, все открытия, все изобретения пришли к нам не от какого-то конкретного человека. Время готовит для них почву, они созревают, и в разных уголках мира руки инстинктивно протягиваются и срывают плоды мудрости. Будда и Христос несут необходимую цивилизации мораль и, ничего не зная друг о друге, щедро раздают ее людям — один на берегах Ганга, другой у вод Иордана. Десятки неизвестных путешественников, предчувствуя существование Америки, ценой жизни прокладывают путь открытию Колумба. Для того чтобы смыть с лица земли многовековую толщу безрассудства, понадобились потоки крови, и вот Руссо и Вольтер, а вместе с ними и другие мыслители начинают сгущать тучи. Паровой двигатель, ткацкий станок тоже «витают в воздухе». Тысячи умов бьются над их созданием, и одним удается пойти дальше, чем другим. Бесполезно вести разговоры о человеческой мысли — такой вещи в природе не существует. Умы наши, как и тела, питаются той пищей, которую посылает Бог. Мысль висит где-то рядом, мы ее срываем с ветки, слегка обжариваем и съедаем. А потом на весь мир кричим, до чего же мы умные «мыслители»!

— Не могу с вами согласиться, — возразил малоизвестный поэт. — Если мы всего лишь автоматы, как явствует из вашего рассуждения, то зачем же было нас создавать?

— Разумная часть человечества уже много веков задает себе этот вопрос, — ответил философ.

— Ненавижу тех, кто думает так же, как я, — заявила выпускница Гертона. — Со мной училась девушка, которая никогда не спорила. Какое бы мнение я ни высказала, оказывалось, что и она считает точно так же. Меня это всегда страшно раздражало!

— Возможно, дело в недостатке ума, — предположила старая дева. Замечание прозвучало несколько двусмысленно.

— Но гораздо хуже беседовать с человеком, который постоянно возражает, — вставила светская дама. — Моя кузина Сьюзен никогда ни с кем не соглашается. Если я появлюсь в красном, непременно спросит: «Почему ты не носишь зеленое, дорогая? Все говорят, что зеленый цвет тебе особенно к лицу». А если надену зеленое, удивится: «Почему же ты перестала носить красное, милочка? Мне казалось, ты любишь этот цвет». Когда я сообщила ей о помолвке с Томом, она разрыдалась и заявила, что не хочет об этом даже слышать, потому что считает, что мы с Джорджем созданы друг для друга. А потом, когда Том не писал целых два месяца, да и в других отношениях вел себя низко, я дала слово Джорджу. Узнав об этом, кузина напомнила мне каждое слово, когда-то сказанное о чувствах к Тому, и особенно подчеркнула, как безжалостно я высмеивала бедного Джорджа. Папа как-то сказал, что если какой-нибудь смельчак признается Сьюзен в любви, она тут же начнет его отговаривать и ни за что не ответит взаимностью до тех пор, пока он ее не бросит. А всякий раз, когда жених попросит назначить день свадьбы, будет ему отказывать.