Джером Джером - Большая коллекция рассказов Страница 40

Один из моих знакомых, человек средних лет, магистр Кембриджского университета, сознался мне однажды, что он никогда не чувствовал такого полного удовольствия, как в тот день, когда ему удалось прокатиться верхом… на палке! Красноречивый комментарий к нашей современной цивилизации!

«Певцы пели; строители строили; художники создавали свои чудные грезы», – сказал один поэт, а мы от себя добавим: борцы за мысль и свободу умирали смертью мучеников; из костей невежества выросло знание; цивилизация с огромным трудом прокладывала себе путь в течение многих тысяч лет – и все это лишь для того, чтобы наша цивилизованная разновидность могла находить самое великое наслаждение в жизни в подшвыривании мячика куском дерева!

Сколько напрасно было затрачено в эти тысячи лет человеческой энергии и человеческих страданий! Такой венец счастья мог быть добыт человеком несравненно раньше и гораздо легче. То ли было назначено нам? Находимся ли мы на верном пути? Игра детей мудрее. Ободранная кукла представляется ребенку принцессой. В возведенных им песочных зданиях обитает чудовище-людоед. Ребенок создает свои игры с помощью одного воображения. Его игры имеют некоторое отношение к действительной жизни. Одни взрослые нынче удовлетворяются ударами по мячику! Большинство человечества осуждено так напряженно трудиться ради куска хлеба, что совершенно лишено времени и возможности развивать свой мозг. Цивилизация устроила так, что лишь привилегированное меньшинство имеет досуг, необходимый для развития мозга. А чем отвечает на этот дар привилегированное меньшинство?

«Мы, – говорит оно, – не хотим ничего делать для мира, который питает, одевает и окружает нас роскошью. Мы хотим посвятить свою жизнь единственно тому, чтобы сбивать шары, смотреть, как сбивают их другие, спорить друг с другом насчет того, кто может считаться самым ловким и искусным в сбивании шаров».

И что всего хуже, большая часть человечества, работающая до полного изнеможения, чтобы поддерживать этих «игроков» в полной праздности, сама же восторгается ими. «Фланелированные шуты», «запачканные олухи», как титулует их печать, являются любимцами трудящихся масс, их героями, их идеалами…»

VIII. ВОКЗАЛЬНАЯ И ОТЕЛЬНАЯ ПРИСЛУГА

Самые мешкотные слуги – это, бесспорно, те, которые состоят при пассажирских британских железных дорогах. Одно уж дыхание такого прислужника – тихое, ровное, спокойное, проникнутое лучшими свойствами прадедовских часов, – внушает вам понятие о достоинстве и величии этого джентльмена. От всей его выразительной особы веет атмосферою страны грёз. Благодаря ему сами по себе непривлекательные пассажирские залы становятся чем-то вроде оазисов покоя среди бешеной суеты тревожного мира. Вся их обстановка вполне гармонирует с прислужником: старые сиденья, тянущиеся бок о бок тесными рядами, как мертвецы в морге, покрытые такими же белыми чехлами и свидетельствующие о смерти и разрушении; блюдо с мертвыми мухами, глубокомысленно водворенное как раз в центре стола; пестро разрисованные объявления о пиве и портере необыкновенных качеств и о чудо-шампанском, бьющем фонтаном из стен старого, по всей вероятности, судя по его виду, осаждаемого привидениями замка, расположенного в мертвой пустыне; однообразное, снотворное жужжание больших синих мух и т. п. вокзальные аксессуары.

Дух этого «оазиса» быстро овладевает вами. Вы вошли в залу с намерением использовать оставшиеся до отхода поезда пятнадцать минут и наскоро съесть баранью котлетку, запив ее стаканом кларета. Но один взгляд на прислужника убеждает вас, что такое намерение может показаться ему неуместным и, пожалуй, даже, так сказать, не английским. Поэтому вы заказываете порцию холодного мяса и кружку пива. Британский вокзальный прислужник относится отрицательно к вину; он – человек Средневековья, а пивные кружки с крышками напоминают именно те времена. К мясу вам, быть может, подадут картофелину, видом и вкусом напоминающую мыло; потом поставят перед вами пародию на сыр и блюдо с плавающей в воде зеленью, похожею на корм для кроликов, но долженствующею изображать салат.

Пока вы справляетесь со всем этим, поезд уходит, и на вас нападает странная сонливость. Понемногу у вас исчезает последний проблеск сожаления о том, что вы прозевали поезд и вместе с тем нарушили известное принятое вами на себя обязательство, что должно навлечь на вас серьезные неприятности, а быть может, и невознаградимые потери. И все это благодаря нашему, английскому, вокзальному прислужнику. Поговорим теперь об иноземных.

Для английского путешественника иноземные прислужники, не только вокзальные, но и отельные, прямо невыносимы, по крайней мере, на первых стадиях их карьеры. Я только тогда могу терпеть такого прислужника, когда понимаю его, а он понимает меня. Меня всегда сильно раздражает, когда его английский язык хуже моего французского или немецкого, но он, вероятно, в целях дальнейшего усовершенствования в английском языке, упорно настаивает на том, чтобы беседа велась исключительно по-английски. И это в то время, когда я наскоро закусываю на вокзале или обедаю в гостинице, то есть в то время, когда все мои мысли устремлены исключительно на еду и заботу о хорошем пищеварении, а вовсе не на лингвистические экзерсисы.

Один прислужник, которого я встретил в отеле в Дижоне, знал по-английски не больше попугая. Когда я вошел в столовую и подозвал его, чтобы заказать обед, он вдруг воскликнул на немыслимом английском языке и каким-то странным тоном:

– А! Вы… англичанин!

– Да, англичанин, – ответил я. – Ну и что из того?

Шла англо-бурская война, и я был уверен, что этот прислужник хочет в моем лице оскорбить всю английскую нацию, а потому приготовился дать ему надлежащий отпор.

– Вы англичанин… англичанин, – твердил он в ответ, видимо не зная, что еще добавить; при этом в его тоне звучала радостная нотка.

Я понял, что он пытался только предложить мне вопрос: не англичанин ли я? Я еще раз сознался ему, что он угадал верно, и стал обвинять его в том, что он – француз. Он не возражал против этого. Полагая, что «введение» этим и ограничится, я начал заказывать себе обед. Я заказывал его на французском языке. Я не хвалюсь своим французским, потому что никогда не был охотником учиться по-французски; меня заставляли, пользуясь моим малолетством и моей, как принято нынче добавлять в этих случаях, «беспомощностью и беззащитностью». И я старался учиться этой, по моему тогдашнему мнению, тарабарщине как можно меньше. Несмотря на это, я все-таки выучился болтать по-французски настолько, чтобы иметь возможность жить в местностях, где не могут или не хотят говорить на других языках, кроме французского. Предоставленный самому себе, я с полным успехом мог бы заказать себе на этом языке приличный обед.

Я был очень утомлен долгим переездом и чувствовал сильный голод. В этом отеле имелся отличный стол, как мне было уже известно через других лиц, знавших это по собственному опыту. Я уже несколько часов тому назад начал мечтать о предстоящем обеде и мысленно предвкушал его. Поэтому понятно, с каким нетерпением вступил я в пространные объяснения с этим прислужником, стараясь растолковать ему, какой именно обед желал бы получить. Но прислужник и слушать меня не хотел. Он вбил себе в свою клинообразную голову, будто англичане питаются исключительно мясом, и я никак не мог его разуверить в этом. Он пропускал мимо ушей все мои возражения и твердил свое.

– Ви хочет хорош бифстек, – лопотал он. – Я дать бифстек…

– Нет, – возражал я, – мне не нужно бифштекса, в особенности приготовленного во французском провинциальном отеле. Я желаю получить что-нибудь съедобное, вполне съедобное, понимаете? Например, я хотел бы…

– Да, да, бифстек с катофью, – весело перебил он.

– С чем? – спросил я, не поняв сразу этого странного слова.

– С катофью… вареный катофью, – повторял он, пытаясь пояснить свою мысль движениями головы, рук и, вообще, самой оживленной мимикой и жестикуляцией. – И бель эль тожи, – добавил он, вероятно имея в виду угостить меня «белым элем».

Мне нужно было, по крайней мере, пять минут, чтобы выбить у него из головы бифштекс. И когда мне это, наконец, удалось, мне уже было совершенно безразлично, что есть, лишь бы было хоть что-нибудь. Поэтому я заказал порцию супа и жареной телятины. В виде третьего блюда прислужник по собственной инициативе прибавил нечто, похожее на припарку, но величаемое им «плюмпуденом». Я так и не решился дотронуться до этой сомнительной смеси. Мне кажется, прислужник сам состряпал это, желая угодить мне.

Этот слуга – настоящий тип; вы наталкиваетесь на него повсюду. Он переводит вам на ваш язык счета, сравнивая десять сантимов с одним пенни, двенадцать франков – с фунтом стерлингов; а при размене вами наполеондора с образцовым усердием сует вам в руку целую горсть медных су.