Леонид Богданов - Без социалистического реализма (рассказы) Страница 7

И когда, наконец, профессор Гнедков, все возвышая старческий, дребезжащий голос, произнес:

— Ранним утром теплоход подошел к греческому порту Пирей. Вдали, как волшебное видение, словно из-под земли выросли Афины с господствующим Акрополем… — в зале стало так же тихо, как, наверное, было тихо на теплоходе в то время, о котором вдохновленно рассказывал докладчик. — Сплошное море белого мрамора, здания старинной архитектуры, где в каждом камне чувствуется дыхание веков — вот что такое Афины! Огромный богатый город раскинулся вокруг зеленой горы Акрополя с шапкой из древних величественных развалин, воздвигнутых руками человека еще за пять столетий до Рождества Христова…

— Скажите, товарищ докладчик, — громко спросил партаппаратчик. — Не бросилась ли вам, когда вы сошли на берег, сразу в глаза ужасная картина бедствия греков, массы безработных и прочее?

— Что? — ошалело посмотрел на него профессор, видимо все еще витая над вечными развалинами.

— Я спрашиваю о страданиях греков под реакционным правлением их короля. Расскажите нам о безработных и голодающих.

И опять профессор заговорил, словно ему положили на подиум последний номер «Правды».

— Борис, пойдем, — захныкала шепотом Мария Семеновна. — Ах, Господи, зачем мы сюда пришли?..

— Ничего, Манюня, ничего, — успокаивал инженер Торопыгин.

Доклад продолжался почти все время в виде вопросов и ответов. Как только профессор забывался и начинал чем-нибудь восхищаться, партаппаратчик бесцеремонно перебивал его и ставил «наводящие вопросы». Даже когда профессор начал рассказывать о Лувре, о самой богатой в мире коллекции картин, партаппаратчик и тут нашелся:

— А не показалось ли вам, товарищ докладчик, что в Лувре не умеют так бережно хранить произведения искусства, как у нас, например, в Третьяковской галерее?

Профессор в отчаянии дернул себя за бороду и, зажмурившись, покорно сказал:

— Показалось.

— Боречка, умоляю тебя, пойдем…

— Неудобно, еще могут подумать, — увещевал Борис Николаевич.

— Ну и пусть думают. Я плевала!..

— Нельзя…

— Хочешь, я сейчас заболею? — Мария Семеновна зашептала жарко и страстно. — Хочешь, у меня заболит зуб или голова?.. Боря, прошу тебя, дай мне заболеть!

— Подождем, Манюнечка, подождем. Дальше будет интереснее.

Торопыгин уговорил жену и они досидели до конца нудного доклада.

Когда раздались жидкие хлопки, публика дружно встала, партаппаратчик самодовольно закрыл блокнот. Борис Николаевич, бросив жене: «Я сейчас!», поспешно и с таким видом, словно он делает нечто недозволенное, стал пробираться через толпу за кулисы. Там он подошел к одинокому, стоящему в смущенной позе, профессору Гнедкову и, не теряя времени, сказал:

— Дорогой Владимир Владимирович, вы меня помните, я был у вас с грыжей?

— Помню. Инженер Торопыгин? — рассеянно ответил профессор.

— Он самый, — заспешил Борис Николаевич. — Очень прошу вас, только в двух словах, как же на самом деле там?

Профессор вздохнул и с чувством сказал:

— Живут!

— Большое спасибо! — расплылся в улыбке Торопыгин и поклонился.

В этот же момент профессора потянул в пространство между кулисами главный инженер завода, но Торопыгин и не пытался задержать его. В стороне, терпеливо ожидая своей очереди поговорить с профессором, собрались еще несколько человек.

К жене Борис Николаевич вернулся возбужденный и довольный. Он взял ее под руку и молча повел к выходу. На улице он нагнулся поближе к Марии Семеновне и, смакуя каждое слово, сказал:

— Живут же там люди!.. Мне только что профессор рассказал кое-что. Знаешь, в Париже есть такой универмаг: заходишь в пустой зал, стены красного бархата, нажимаешь кнопку «мужские ботинки», а потом кнопку с твоим номером, и сразу же вдоль стены на конвейере перед тобой проплывают тысячи разных ботинок. Выбирай, что хочешь…

Борис Николаевич врал, но верил, что в Париже есть такой универсальный магазин. Мария Семеновна знала, что он врет, но слушала, затаив дыхание. И обоим им хотелось, чтобы это выглядело как правда, чтобы в Париже все было так на самом деле.

На улице было темно. Под ногами шуршали опавшие листья. Около забора обширного здания заводского общежития стояли, плотно обнявшись, парень в ватной стеганке и девушка в коротеньком пальто и сапогах. А на углу, у фонаря, спорили двое пьяных. Один площадно ругался; второй плакал: «Костя, ну дай мне по рылу, дай!..»

Памятник дворнику

Каждое утро управдом Голубцов встречался около дома с дворником Квасниковьм. Лицо у управдома всегда заспанное, глаза припухшие, дряблые щеки отвисают, как у мопса. Он держит подмышкой увесистую домовую книгу. Дворник, вдоволь намахавшись метлой, при виде Голубцова берет под козырек, расправляет пышные усы и хриплым ефрейторским голоском приветствует:

— Здравия желаю!..

И каждое утро между ними происходит один и тот же разговор.

Управдом Голубцов смотрит на небо и в зависимости от погоды сообщает — ясное небо, или будет дождик, или когда уже прояснится?.. Дворник Квасников веско поддакивает. После этого Голубцов достает пачку папирос, закуривает, пуская первый густой клуб дыма вверх, притом делает это он с силой, словно отдувается, и начинает расспросы.

— Так значит никаких происшествий?

— Никаких, — отвечает с некой ноткой сожаления дворник.

— Без прописки никто не ночевал?

— Не замечал чтой-то.

— Так, так…

Это стандартное вступление Дальше управдом Голубцов пускает еще один густой клуб дыма и начинает вкрадчивым голосом:

— А как у Поскунова, не приходила ли к нему та блондинка?

— Не замечал, — уклончиво замечает дворник.

— Замечать надо, товарищ Квасников. Это служба, — строго говорит Голубцов.

— Я стараюсь, товарищ управдом, стараюсь, но где тут за всем усмотреть?

— А как у Коноваловых? Собирались студенты7 — опять переходит на вкрадчивый тон Голубцов.

Дворник вздыхает, говорит, что дом большой, жильцов много, люди входят и выходят. Управдом задает еще несколько вопросов и идет с домовой книгой в милицию.

Так бывало каждый день. Но в это утро на вопрос: «Так значит никаких происшествий?» — дворник помедлил с ответом, погладил усы и задумчиво сказал:

— В общем можно считать, что было происшествие.

Заспанность словно рукой сняло с глаз управдома. Дряблое его лицо напряглось, как перед прыжком:

— Да ну?!

— Да, было происшествие, — подтвердил Квасников и медленно, с чувством, начал рассказывать: — Вчера, понимаете, вижу я, тащит Коновалов домой чтой-то такое большое, в простыню завернутое.

— Ага! — понимающе закивал Голубцов — В простыню, значит, завернутое.

— Заметил я это и думаю — что такое? Почему несет? Что может быть в простыне завернутое? И засело это у меня в голове и никак не выходит из головы. Что же такое было в простыне? И решил я на всякий случай проследить.

— Так и надо! Так и надо! — одобрительно закивал управдом.

— И вот, понимаете, лег я вечером спать и все думаю. Не сплю, ворочаюсь, как будто меня клопы грызут. Потом повело меня на сон. Вздремнул я и все думаю, что же такое Коновалов в простыне в дом вносил? Во сне, понимаете, сплю и думаю. И вдруг слышу я шаги на лестнице. Кто-то так тихонько идет. Крадется, понимаете.

Управдом Голубцов неожиданно покраснел, нервно затянулся и глухим голосом спросил:

— Сколько это часов было?

— Я специально, понимаете, и на будильник посмотрел. Чиркнул спичкой — двенадцать часов и четырнадцать минут ночи.

— Ага, понятно, — опять успокоился управдом. — Продолжай…

— Нацепил я, конечно, штаны, накинул пальто и на лестницу. Надо, думаю, проследить.

— Конечно, так и надо… Хвалю!..

— Иду я по лестнице тихонько, ни гу-гу. Как мышь. И слышу, кто-то выше на один пролет потихоньку крадется. Ну, думаю, так честный человек красться не будет. И вдруг, слышу я, — остановился. На четвертом, понимаете, пролете. И тихонько так, чевг-чевг, к двери Коновалова. Ага, думаю, тут тебе и разгадка! — дворник многозначительно поднял указательный палец.

Управдом Голубцов опять забеспокоился и спросил о времени.

— Говорю вам, что то было в двенадцать часов четырнадцать минут ночи.

— Ну, тогда продолжай, — проговорил управдом и почему-то посмотрел на свои ручные часы. Он потряс руку, приложил часы к уху, завел до отказа, опять потряс рукой, прислушался.

— Вот вам и теперешняя продукция, — проговорил, сокрушенно вздохнув, дворник. — Мой будильник, понимаете, пятьдесят лет идет и еще столько же будет тикать. Вот, значит, слышу я, постоял этот типчик-субчик у дверей Коновалова, прислушивался, наверное, а потом, теп-теп, дальше крадется. Поднялся выше и тихонько так в дверь Зои Михайловны, той, что в милиции машинисткой, тук-тук. Два коротких и три длинных. Ага, думаю, дело, значит, не в простыне!