Эльмира Нетесова - Закон Тайга Страница 64

—  Подарю, чтоб всякая зверюга, когда в шалаш вползет, тебя от всех отличила. Чтоб не ошиблась и не промахнулась, - рассмеялся Тимка.

—  Хрен с ними. Пусть ползут. На меня кто хвост поднимет, до утра не доживет. Сколько тех ползающих нынче в земле гни­ют. А я покуда жив.

—  Но здесь - тайга, - загадочно сказал Тимка.

—  И что с того? Мы и в городах, как в тайге, а в тайге, как в городе! - горланили фартовые, кромсая на куски освежеван­ную тушу.

—  Пока мясо варится, двое со мной. В тайгу. Покажу, как капканы и силки ставить, покуда оленьи потроха не замерзли. Остальные дрова заготовьте, воды натопите, - кивнул Тимо­фей Бугаю и Рылу, позвал их с собой.

Когда они скрылись из виду, бугор Кота за грудки взял:

—  Чего в тайгу с Тимкой смывался? О чем ботали?

—  Зверя ловить учил...

—  Какого? - заходили желваки у Филина.

—    Пушного, - хрипел Кот.

—    Почему оставил нас, не вякнув, что срываешься?

—  А кого тут ссать? Тайга ведь...

—   Зенки выбью, падла, коль еще вот так утворишь. Иль забыл, что с Бугаем было? Легавые нас неспроста сюда выпер­ли. Чую это. Ни одного ружья. Ни у кого. А случись шатун? Всех порвет к ядреной фене. А мусорам - кайф. На тайгу спи­шут. Мол, и валандаться не пришлось. Тайга всех ожмурила. А она всегда права.

— Кончай базлать! Чего в селе о том молчал? Только теперь проснулся? - не выдержал Кот.

—  А с чего это фраер оставил нас, не разбудив никого?

—  Мы в двух шагах были! - начинал терять терпение Кот.

—  А почему Тимка тебя и этих, не спросив меня, в тайгу берет. Кто тут бугор?

—  Да не рыпайся, Филин! Тимке мы без понту. Не хочет,

чтоб мы на его шее сидели. Вот и заставляет самих ше- 'улл велиться. Разохотить хочет...

Филин сидел у костра. Грелся. Ждал, пока сварится мясо. На голодное брюхо он всегда был злым и придирался к кентам по мелочам, заставляя найти шамовку. Но тут не село. Это бесило бугра. И фартовые, зная его норов, молчали: нажрется Филин, надолго спать завалится. Сытое пузо ни зла, ни страха не ведает.

Пока варилось мясо, фартовые сушили оленью шкуру для бугра. А Филин с Котом разглядывали соболей и норок, уго­дивших в силки и петли.

—   Слушай, бугор, да ведь эта заимка - настоящий банк! Нам стоит повкалывать тут. Пусть только научит нас Тимоха Да мы всю эту тайгу, как налогом, обложим петлями. Кто нас застопорит? Ты только не лезь, внакладе не останешься! При­кинься кентом фраеру.

- Уже! Даже про разборку ботнул, что в фартовые вернули!

— Нам без него - хана! А с ним общак трещать будет. Сама фортуна нас свела...

До вечера еще двое фартовых сходили в тайгу с Тимкой. А вернувшиеся, наскоро поев, делали петли и силки.

Даже Филин не усидел. Посмотрев, как трудно и долго вы­капывает Тимка в жестком снегу ледянки, как ровняет до блес­ка круглые стенки, предложил:

—  Зачем мудохаться? Давай шустрее. Сковырни снег и косте­рок разведи. В банке жестяной горячие угли поставь. Ямка полу­чится отменная. И края скользкие. Ни одна зверюга не выскочит.

—    Давай попробуем, - согласился Тимка и удивился вско­ре. Без труда за час десяток ледянок вокруг поляны получи­лось. В них приманку положили. И стали ждать.

Фартовые у костров учились снимать шкурки со зверьков.

—  Да, вот не знал, чему кентов учить. Жмуров до хрена было. Теперь бы...

—  Те шкуры не приняли б, - осек Кот.

— Тимофей, а что больше всего зверюги любят в приманке? - спросил Рыло.

—  Это смотря кто. Лиса из всех заячьих потрохов печень уважает. Соболь - жир с кишок. Норка - застывшую кровь. Горностай все подряд метет. А кунички сердце пожирают. Чье бы оно ни было...

—  А рогатый чего жрет? - спросил Филин.

—  Он только мох да траву. Мясо не ест, - рассмеялся бри­гадир.

—  Потому и рогатый. Бабы прогнали. У мужика без мяса силы нет. Одна видимость.

—  Ну ты, бугор, мужик. А много того мяса сожрал за жизнь? Ведь больше половины - в ходках, по зонам. А там - баланда. По-нашему - суп санды, семь ведер воды, кусок манды и одна луковица...  

Условники расхохотались.

—  А что, Филин, все мы так хавали. Покуда на воле, пихаемся в три горла про запас. На ходку. Иначе сдохнешь в зоне, - под­держал Бугай.

—   Эх-х, нам однажды подвалило. В Усть-Камчатске. По­слали нас на загрузку судна олениной. Зимой это было. Как раз забой оленей шел. Мы, дурье, вначале загоношились. Да охра­на погнала, вкалывать было некому. А до того, кроме баланды, ни хрена не знали. Даже забыли, каким бывает мясо. А тут - целые горы. Даже руки затряслись. Ну и поволокли его в трю­мы. А. в перерыв строганины мороженой так нажрались, что блевали мясом. Отвыкшая утроба не приняла. Выкинула обрат­но. Обидно было до жопы. Зенки голодные, а пузо заклинило.

—  А я однажды в Магадане, в ходке, спер мясо в столовой. Прямо со сковородки. За пазуху сунул его. Держу, чувствую, по ногам льет. Что делать?

—  Мясо льет? - вылупился Бугай.

—  Кой хрен мясо! Уссался от боли. Ожег всю шкуру на гру­ди. У меня там такая шикарная татуировка была! Русалка. С такой сладкой рожей. Я за нее пять пачек чаю отдал, чтоб нако­лоли. Но после того мяса слезла шерсть с груди и русалкина морда одноглазой стала. Полморды ее вместе со шкурой моей облезла. Но мясо схавал, - признался бугор.

—  Черт! За эту жратву и навар сколько вынесли! А разве больше другого сожрешь? Брюхо одно. В один день на год не нахаваешься. А теряешь враз на годы, - мрачно сплюнул Рыло.

Мясо... Его условники ели, обжигая губы, руки. Выбирали куски побольше, помясистее. В него впивались зубами. Ели с рыком, чавканием, обгладывали кости добела.

Мясо пахло тайгой, жизнью, сытостью. Даже набив желуд­ки до отказа, фартовые оглядывались друг на друга. Не сожрал ли кто больше, чем сам?

С рук стекал жир за рукава. Условники не спешили его вы­тирать. И, глядя на нетронутую оленью голову, втихаря жалели, что короток миг сытости. Скоро кончится мясо. Надо снова о жратве заботиться. Чьей-то смертью свою жизнь продлить и согреть.

Повезет ли завтра быть сытым, лечь спать с полным пузом? Как хорошо спится на тугой живот... Не часто такое перепадало даже на воле. И, вытирая жирные губы, добрели мужики. От сытости. Иных в сон клонило, других - на воспоминания по­тянуло.

—  Тимоха, а почему ты свою кликуху продал? - внезапно спросил бугор.

—  Да ну ее в сраку. Невезучей она была. Трижды с ней попутали. А тут в Трудовом еще один Олень по­явился. Он эту кликуху от пахана своего получил. Сам петришь, двух кентов с одной кликухой не бывает. Я и продал ему свою. За склянку. Сам остался как фраер. Потому что кликуху новую мне не дали. А мой пахан в Анадыре накрылся. Так и фартовые по имени звать стали. От чужих паханов не хотел кликухи при­знавать. Теперь уж и ни к чему, - отозвался Тимофей.

Бригадир помешал в костре угли. Они обдали жаром лица условников. Тимка набрал на сковородку жар, понес в шалаш, бросив через плечо:

—  В шалашах дух прогрейте. Нынче к утру пурга будет. Злая. Теплое барахло не снимайте с себя.

—  Сдурел, что ли? Откуда пурге взяться? Вон как тихо. И звезды на небе, как царский рупь. Чего стращает фраер? - по­качал головой недоверчивый бугор. И, раздевшись до рубахи, полез в прогретый шалаш. Влез в спальный мешок. И вскоре захрапел, усыпив кентов сытыми сонными руладами.

Тимофей принес дрова в шалаш. Положил аккуратно. Занес ведро и чайник. Повесил на просушку обувь и плотно закрыл вход в свой шалаш. В эту ночь он лег спать, не раздеваясь.

Даже сквозь сон слышал бригадир, как поднялась в тайге пурга. Она подступила незаметно. Погладила жестким кры­лом головы деревьев, расчесала ледяным гребнем жидкие куд­ри берез. Закачала лохматые макушки елей и, набрав силу, загудела в полный голос по вершинам и стволам, испытывая на прочность.

Деревья сначала зашептались, потом заохали, застонали, за­гудели, закричали на все голоса. Сухое дерево не выдержало ледяных кулаков пурги. Отскрипело. Взвыв напоследок, ухнуло с размаху головой вниз. Затрещало ломающимися ветками. Стон дерева утонул в голосе пурги. Она взвила сугробы от корней к макушкам деревьев, взвыла в чаще диким утробным голосом. Ей вторила каждая ветка, дерево, куст. Пурга все обдавала ле­дяным дыханием. В дуплах, лежках, норах и берлогах замерла, затихла жизнь.

Неистовой пурге мало было плача тайги. Она обрушилась на шалаши. Сорвать их не удалось. И тогда... занесла снегом к утру. По макушку. Сровняла с сугробами, с корягами. А видя, как утонуло в снегах жилье человечье, оплакивала людей со смехом и стоном.

Не выбраться, не вырваться из объятий пурги никому. Она спеленала шалаши, она укутала их, сдавив в снежных объятиях.

Куда там человеку - дереву не устоять против ветра-стари­ка. Он - гроза и смерть всему живому. Не прив.едись птахе взлететь случайно. Подхватит ее пурга, как пылинку. Высоко в небо подкинет, закрутит в жесткий смерч, изломав кры­лья, вернет тайге мертвую...