Михаил Палев - Повелитель прошлого Страница 17

Для нас с Наташей вестибюль был пуст, как Луна после отлета «Аполлона». Здесь были только трое: я, она и наша Любовь, – Любовь, огромная, как Вселенная!

Наконец я очнулся и вспомнил про цветы – букет гвоздик, которые я засунул в пластиковый пакет, чтобы уберечь их от мороза. Я достал их и протянул Наташе. Она взяла цветы и спросила улыбаясь:

– Куда мы пойдем?

– Давай сразу ко мне! – предложил я. – Сегодня зверски холодно, поэтому для начала надо как следует согреться и поесть. Не возражаешь?

Она, конечно, не возражала, только когда мы уже стояли на эскалаторе, протянула мне цветы и сказала:

– Положи их обратно в пакет, а то замерзнут. Жалко.

На улице стояла нормальная для конца января погода: градусов двадцать мороза и солнце в безоблачном небе. Солнечные лучи дробились на снежном ковре – еще пока чистом, праздничном – и слепили глаза.

– Хочешь мороженого? – спросил я, жмурясь от солнечного света, бьющего из-под ног. Наташа удивленно посмотрела на меня.

– А ты ешь зимой мороженое?

– Как раз летом я его и не ем! – сообщил я, останавливаясь возле ларька с мороженым. – Летом оно быстро тает, капает на одежду. А зимой грызи его хоть целый час! И опять же это полезно для здоровья – профилактика ангины.

Я взял два эскимо.

– Если я заболею, тебе придется меня лечить, – предупредила Наташа, вгрызаясь зубами в коричневую шкурку шоколадной глазури.

– Все будет тип-топ! – заверил я. – Верь мне!

Я расправился с мороженым уже рядом с пивной «Семь дорог». Не имевшая практики зимнего гурманства, Наташа съела свое эскимо лишь наполовину, и я помог ей справиться с ледяным орудием борьбы с ангиной. Так мы и дошли до дома, по очереди грызя твердое как камень эскимо, и мне казалось, что мороженое хранит вкус ее губ. Это странным образом возбуждало меня и обостряло желание.

Едва мы вошли в квартиру, как я впился страстным поцелуем в Наташины губы, скользя языком по ее зубам. Она ответила мне так же неистово, и наши языки сплелись, словно гирлянды на новогодней елке. Мы так и вошли в комнату – непрерывно целуясь и раздеваясь на ходу. Весь наш путь к дивану был усеян нетерпеливо сорванной в порыве страсти одеждой, – словно прошел обоз отступающей к Березине наполеоновской армии.

Потом мы любили друг друга – сначала яростно и нетерпеливо, потом размеренно и неторопливо. Мы были единым целым, живущим в собственном мире в объятиях вечности.

– Мне с тобой так хорошо! Я даже представить себе не могла, что может быть так хорошо! – призналась Наташа.

– И мне с тобой так хорошо, что даже не верится! – совершенно искренне ответил я, и мы оба рассмеялись счастливым смехом. Наконец я сказал:

– Пойду приготовлю поесть.

– Давай лучше я приготовлю, – предложила Наташа.

– Еще чего! Ты у меня в гостях! – запротестовал я.

Наташа встала и накинула мою старую ковбойку. Она села к столу, запахнувшись в нее, словно в халатик. Ковбойка предательски норовила приоткрыть то острые соски упругих грудей, то пушистый треугольник внизу живота.

– Хочешь, я тебя нарисую? – спросила Наташа.

– Не надо! – ответил я, любуясь ею. – Лучше нарисуй себя.

Наташа кивнула и склонилась над листом бумаги. Белокурые пряди падали на бумагу, и она безуспешно зачесывала их за ухо. Я поцеловал ее в маленькое нежное ушко и отправился на кухню. Когда я вернулся, портрет был готов.

На листе бумаги стоял, расставив тонкие изящные ножки, олененок и, слегка наклонив голову, смотрел на меня огромными доверчивыми глазами. Он действительно чем-то напоминал Наташу – наверное, взглядом.

– Что за прелесть! И сходство на самом деле есть! – прокомментировал я. – Как зовут это чудо?

– Это Бэмби, – сказала Наташа. – Пусть он напоминает обо мне, когда меня нет рядом. И пусть принесет тебе удачу!

Я тогда еще не видел этот всемирно известный мультик Диснея, но олененок мне понравился. Я достал из ящика канцелярские кнопки и прикрепил рисунок над письменным столом.

– Идем есть, Бэмби!

С тех пор я стал звать ее Бэмби.

Так начались три с небольшим месяца нашей любви – сто дней счастья.

Мы не могли прожить друг без друга и дня, едва расставшись, считали часы до нашей следующей встречи. Когда Наташа защитила выпускную работу и получила диплом, то стала жить у меня.

Но все на свете кончается, кроме неприятностей.

Счастье всегда конечно, и лишь беды сопровождают нас от роддома до кладбища, как почетный эскорт земной жизни.

Наташин последипломный отпуск подходил к концу, а над моей счастливой головой медленно, но верно сгущались тучи. Мало того, что я практически перестал посещать лекции – что было вполне естественным, но я зачастую стал игнорировать семинары и лабораторные работы, а самое главное, – о, ужас! – занятия на военной кафедре.

Мои друзья, горестно наблюдая за моей гибелью, периодически осведомлялись:

– У тебя с головой все в порядке? Шел бы лучше лабы делать! Как зачеты сдавать будешь?

– Обязательно! – заверял я. – На будущей неделе прямо с понедельника и начну сдавать. А пока извините, старики, но меня Наташка ждет!

Товарищи мрачно смотрели мне вслед, и кто-нибудь из них бросал чеховское:

– Влюбленный антропос!

А я смеялся, сбегая по лестнице. Любовь пока уверенно правила бал в моей душе. Я не задумывался над тем, что будет, когда наступит последний день счастья. И тогда надо будет принимать решение. А какое?

И вот он наступил. Последний день.

– Ты проводишь меня на поезд? – спросила Наташа.

– Конечно!

Она склонилась надо мной. Белокурые пряди коснулись моего лица, нежные пальцы пробежали по щеке. От ее прикосновения по моему телу разлилась волна возбуждения. Я обнял Наташу и, лаская, прижал к груди. Нам оставалось любить друг друга всего несколько часов. И все! Дальше – пустота…

Что такое мир без Наташи, без моей ласковой Бэмби? Это меньше, чем ничто, – это ноль, поделенный на бесконечность. Бесконечный ноль… или нулевая бесконечность? В математике это называется – некорректная операция. И сейчас эту некорректную операцию судьба совершала над нами.

Я поцеловал ее в ушко и попросил:

– Не уезжай! Дались тебе эти Сочи! Я понимаю – море и все такое… неужели здесь тебе не найдется работы? Оставайся!

Наташа тихонько высвободилась из моих объятий, внимательно и грустно посмотрела мне в глаза. Сейчас она как никогда походила на Бэмби со своего рисунка.

– Чем же я буду заниматься? Кто меня возьмет на работу без прописки? Или устроиться на какой-нибудь завод по лимиту? Жить в общаге, лет двадцать ждать квартиру? А ты окончишь через три года институт и будешь жить в другой общаге. Ты сам говорил, что интеллигенцию в стране победившей диктатуры пролетариата не жалуют, так что самое раннее только к пенсии тебе за многолетний беспорочный и малооплачиваемый труд дадут наконец заслуженную комнату в коммуналке! Кстати, а куда тебя должны распределить?

– Пока не знаю, – пожал я плечами.

Я врал. Распределяли в основном по принципу места жительства. Так что светит мне, скорее всего, Новосибирск. До моего родного городка от Новосибирска километров двести, но работы по моей специальности там нет. Разве что в школу – преподавать физику. А найдется ли работа для Наташи? Вряд ли. А жить где? В крохотной двухкомнатной квартирке с моей матерью? Уж лучше в Сочи! Там хоть у Наташиной мамы свой дом.

Хм! Правда, там еще живут младшая сестра Наташи и брат-пятиклассник. Н-да! Интересно, как они дом делить будут, когда вырастут и обзаведутся семьями?

А как же наука? Столько сил затрачено на поступление в престижный вуз, столько здоровья ушло на учебу, – и все ради того, чтобы преподавать великовозрастным обалдуям физику?! Ну, нет! Не об этом я мечтал, не для этого бьются мои родители, оплачивая все эти годы мое житье в Москве! Не для этого я все эти годы вылизывал задницу заму заведующего кафедрой, чтобы так просто уехать на периферию!

Я взял в руки Наташину голову и, пропуская между пальцами белокурые пряди шелковистых волос, сказал:

– Что толку обсуждать проблемы, которые сейчас мы все равно не в состоянии решить? У нас слишком мало времени.

Наташа целовала мне плечи и грудь, я чувствовал влагу на своей коже и никак не мог понять, плачет она или нет. Для этого надо было взглянуть ей в глаза, но это было выше моих сил!

Как ни тяни шагреневую кожу счастливых минут, они сжимаются с головокружительной быстротой. Только что были – и вот уже нет! Кончились.

Мы стояли возле вагона, я курил одну сигарету за другой и с горечью думал: вот он, конец! Почему так головокружительно радостно начинается любовь и так мучительно больно заканчивается? Зачем она вообще приходит, эта любовь?! Ведь без нее так хорошо и спокойно, и все предсказуемо, как судьба покойника на кладбище: лежишь себе спокойно – и лежи, и никто тебя не тронет, пока твои два аршина земли кому-то не понадобятся.