Михаил Литов - Наивность разрушения Страница 21

Глава третья

В глазах многих я обычный неудачник, но я знаю, что это не так, ибо отношу себя к тем, кто отказался, более или менее успешно, от мирской суеты. Если отвлечься от мысли, что вековое дело России как собирательницы земель проиграно, можно сказать, что жизнь оставшейся, частной России меняется не обязательно и к худшему, хотя принимает все более и более пугающие простого смертного формы. Она поворачивается все более беспощадными, насильственными, эксплуатирующими сторонами и к неудачникам, и к таким, как я; однако я еще не дошел до того, чтобы рыться на помойках в поисках пропитания и, мне верится, никогда не дойду. Сверх того, случай занес меня на окраины мира богачей, стяжателей, дельцов. Я не пустил там корней и не показал склонности к авантюрному расширению, а остался самим собой, с той, однако, против предыдущего разницей, что очутился в плену - сразу и, кажется, бесповоротно. Переведя это на более доходчивый язык, получим утверждение, не лишенное достоверности и красочности, что я попал под женский каблук.

Все яркое, трагическое, необычное быстро погибает. Весь мой зрелый опыт пророчествует, что тому солнцу, лучами которого я оживлялся ныне, недолго сиять в зените. И нужно понять следующее: я не приберегал свою свободу на будущее, когда моя жизнь вернется в привычную колею, я просто и не терял ее, только теперь она заключена не в моей самости, ничейности, неприкаянности, а в том, что я одновременно и заперт в темной глубине тайны, и опираюсь на нее извне как на единственную основу и вполне прочную оболочку. Тайна эта, она не что иное как то обстоятельство, что я истово и преданно люблю женщину, которая втайне от других и открыто для меня изменяет мне с собственным отцом, - мой позор, моя темница и мое испытание, мое обретение, моя неисповедимая связь с жизнью, людьми и Богом. Ну, ну, завопите на меня, залайте на нас! Ничего никогда не происходило со мной более интересного мыслей, ныне толпящихся в моей голове, мыслей о возможном конце Наташи, на которую, глядишь, обрушится, за грехи ее, само небо. Вдумайтесь только, много ли среди ваших знакомых, в частности женщин, таких, в которых выпукло соединилось бы сразу столько всего незаурядного: и красота, и ум, и высокая чувственность, и участие в преступлении, и умение напускать на человека ошеломительные чары? И ни одного мерзкого пятнышка на коже!

Наши с Наташей обстоятельства навевали на меня особую задумчивость, заставили подтянуться, обрести сдержанность. Я стал похож на закупоренную бутылку жгучего и пенистого вина. Наташа умела меня раскупоривать, а я научился закупориваться самостоятельно и хранить содержимое до следующего раза, только для нее. В моем облике появилось что-то бледное, призрачное, подземное, романтическое. В таком состоянии меня и нашел Перстов. Тоже интересная личность. Загадочная! Положим, о своих коммерческих успехах и связях с сильными мира сего он, как человек, одаренный не суетным тщеславием, а энергией для немалых достойных свершений (помните его идею о преображении России, начинающемся в нашей глуши?), просто не считал нужным слишком распространяться. Однако на первое место в его характере я вывожу не скромность умного человека, делающего дела и не терпящего пустой шумихи, а именно потаенность, доходящую до болезненного замкнутость. Это заявление не покажется странным, если я скажу, что то личное, что было болезненно само по себе, причиняло ему страдания, он и оберегал от всякого постороннего вмешательства очень болезненно и как бы даже сурово, нагло, например, он старался совершенно не подпускать чужих к своему дому, к злополучному семейству Перстовых, хотя порой и решался на неожиданные исключения. Если бы он мог, он вообще изолировал бы своих домочадцев, единственно для того, чтобы никто не знал о их страданиях и о том, что вместе с ними вынужден страдать и он, а поскольку полная изоляция не удавалась, он доходил, я подозревая, даже до ненависти к ним, по крайней мере в те мгновения, когда они на его глазах соприкасались с внешним миром, с другими людьми.

Наступил день рождения его матери, он устраивал обед в узком семейном кругу, но почему-то решил пригласить меня. И мы пошли - человек, невыразимо и смутно носящий в себе образ будущего, даже его зачатки, если учесть, что карманы этого человека отнюдь не пусты, и я, пленник, мученик, рыцарь-аскет живой, всепоглощающей, как страсть, но, конечно же, преходящей тайны. Когда мы входили в огромный и нескладный перстовский дом, вечерние лучи туманного зимнего солнца цеплялись за изломанные очертания крыши, и меня преследовала мысль, что дело должно происходить не на снегу, а летом, поздним вечером, на закате, когда солнечные лучи приобретают страшный кирпичный оттенок, наводящий на меня меланхолию сознания отдельности и бренности моего существа. И мне казалось, пока мы шли, и потом, когда мы не слишком-то весело сидели за праздничным столом, что нам с Артемом не о чем говорить, хотя пригласил он меня, судя по всему, в расчете на какой-то особый разговор. Я надел самое лучшее, что у меня было. Виновница торжества, глядя на мир глубоко запавшими глазами и почти беззвучно шевеля губами, время от времени показывала на меня пальцем и говорила, что я исхудал. На мне был черный свитер, как на Наташе бывало черное пальто, он облекал меня в некую строгую и чопорную форму, способную до некоторой степени отпугивать мирян.

Я невесело покачал головой. И было о чем сокрушаться: я все еще не достиг состояния, чтобы историю, в которую попал, воспринимать как живую и непреложную. Оглядываясь по сторонам (а время по-прежнему держало меня в странном окружении - в компании Перстовых, с топорным унынием празднующих Бог весть какое тысячелетие своей родительницы), я искал соратников, просто сочувствующих, таких же несчастных, как я, тех, кто насилует своих матерей, сестер, братьев, отцов, бабушек, и тех страждущих, кому дали вкусить с древа познания, а насытиться не позволяют. Но и тут я, похоже, пребывал в изоляции, как единственный в своем роде или как человек, специально натасканный исторгать обвинения во всяких непотребствах, во всех грехах смертных. А есть ли надежда, что я не буду наказан именно за это одиночество? Тайны бытия, поданные в карикатурном виде!

Я даже забыл на время, что среди причин, повлекших меня на перстовское торжество, немаловажное место занимало желание покушать. И это была не сытость. В забвении насущных своих потребностей я восходил к более или менее ясному осознанию иных порядков бытия, при которых центром мироздания становился пальчик, прижатый к сочным губам Наташи, - этим жестом она призывала меня молча и терпеливо блюсти тайну. Символ, и только, согласен, но благодаря ему я и чувствовал связь с людьми, трогательную и жесткую совокупность с ними. Часто поминая потрясения нашей эпохи, я вовсе не трактую их как нечто внешнее по отношению к происходящему со мной внутри круга и того мироздания, где властвует выразительно поднятый перст Наташи. Милая моя, как я люблю тебя, как скучаю без тебя за этим столом, за этими вымученными символами еды, неуклюже гротескными в наше скудное время! Я убежден, внутреннее и внешнее в моем случае, в данном случае переплетаются куда теснее, глубже и таинственней, чем это могло бы быть в более спокойные и благополучные времена.

Стоит ли удивляться, когда видишь, как люди, придавленные роком, насилуемые судьбой или ядовито ухмыляющиеся в своем магическом выкликании первобытного, пещерного зла, сбиваются в натуральные колонии, популяции, где они соединяют свои силы и беспрепятственно делятся опытом. О, нет ничего удивительного в том, что за одним столом сошлись люди, у которых невест либо давят грузовики, либо режут в подворотнях, либо насилуют собственные отцы. Все это, если поглядеть трезво, в порядке вещей, просто потому, что таков он, этот порядок, и есть; и без этого не было бы развития, не было бы истории человечества. Только не следует преувеличивать сходство моего пафоса с пафосом тех, кто волею судеб сделался участниками моего рассказа. Я ударился в гордыню, ведь рядом со мной монотонно и невкусно опускали ложки в суповые тарелки люди незначительные, тихие, непритязательные, мало соответствующие трагической роли, взваленной на них роком. И я подумал: если мне почему-либо суждено погибнуть в итоге происходящего со мной, это будет красивая, громко-героико-трагическая смерть, хотя бы только и случилось, что пылкая продавщица переборщит в своих инквизиторских покушениях на мою свободу. Я уверовал: у меня с продавщицей все так глубоко скрыто от мира и так таинственно, что если я погибну в судорогах этой темноты, никто не узнает, как я погиб, и в памяти людей моя смерть непременно будет окружена романтическим ореолом.

Тот брат Перстова, чья невеста убежала со свадьбы, чтобы кончить свои дни под колесами грузовика, сидел за столом с видом угрюмого фабричного парня, он чавкал не без, как мне показалось, нарочитости, и я тоже убежал бы от него, потребуй от меня историческое развитие, вытекавшее из необходимой встречи двух таких отмеченных роком персонажей, как мы с ним, каких-либо практических выводов и действий, а не одних только досужих размышлений. Другой, чью невесту зарезали в подворотне, напротив, разыгрывал из себя рубаху-парня, тонкого диалектика и каламбуриста, он не умолкая отпускал шуточки, но все какие-то глупые, плоские и пошлые. В этих двоих таился неистощимый запас патриотизма, я подразумеваю их увесистые кулаки, которыми они побьют немало всякой шушеры, когда даже из-под дирижерских взмахов либерализма и идеализма их старшего брата выльется не что иное как грозные колонны ополченцев, спешащих в Москву разгонять новоявленных самозванцев и предателей истинной веры. Мать этого крупного выводка была бы просто веселой и добродушной бабой, мудро и достойно переносящей скорби мира, если бы семейные неудачи, в своей повторяемости непостижимые для ее неповоротливого ума, не наложили на ее облик печать страдания, придававшую ее лицу выражение скорбное даже до надуманности, как в театре, где трагедия - это всего лишь маска, нарисованная на занавесе. В глубине души я чувствовал, что чем больше буду страдать сам и чем больше буду проникаться состраданием к людям, тем яснее и монументальнее выкристаллизуется в моем сознании почти бессмертный и почти народный образ этой простой женщины, не понимающей, почему она несчастна, когда у ее соседки, идущей той же дорогой, все складно и благополучно. Отца заботило только вино, и его руки дрожали, когда он подносил к губам очередной бокал. Судя по всему, в это печальное сборище мой друг привносил не только живые краски (так солнце красит падающую листву), но и благосостояние, обменивая разные промышленные и сельские изделия на их восхищение им. Может быть, эти люди до некоторой степени действительно верили, что он, выйдя из мрачного прошлого и утвердившись в трудном настоящем, превозможет дурную славу перстовских женихов. Но Машеньку они не пригласили на обед, как если бы не желая видеть перед собой очередного кандидата в покойники.