Михаил Литов - Наивность разрушения Страница 22

Тот брат Перстова, чья невеста убежала со свадьбы, чтобы кончить свои дни под колесами грузовика, сидел за столом с видом угрюмого фабричного парня, он чавкал не без, как мне показалось, нарочитости, и я тоже убежал бы от него, потребуй от меня историческое развитие, вытекавшее из необходимой встречи двух таких отмеченных роком персонажей, как мы с ним, каких-либо практических выводов и действий, а не одних только досужих размышлений. Другой, чью невесту зарезали в подворотне, напротив, разыгрывал из себя рубаху-парня, тонкого диалектика и каламбуриста, он не умолкая отпускал шуточки, но все какие-то глупые, плоские и пошлые. В этих двоих таился неистощимый запас патриотизма, я подразумеваю их увесистые кулаки, которыми они побьют немало всякой шушеры, когда даже из-под дирижерских взмахов либерализма и идеализма их старшего брата выльется не что иное как грозные колонны ополченцев, спешащих в Москву разгонять новоявленных самозванцев и предателей истинной веры. Мать этого крупного выводка была бы просто веселой и добродушной бабой, мудро и достойно переносящей скорби мира, если бы семейные неудачи, в своей повторяемости непостижимые для ее неповоротливого ума, не наложили на ее облик печать страдания, придававшую ее лицу выражение скорбное даже до надуманности, как в театре, где трагедия - это всего лишь маска, нарисованная на занавесе. В глубине души я чувствовал, что чем больше буду страдать сам и чем больше буду проникаться состраданием к людям, тем яснее и монументальнее выкристаллизуется в моем сознании почти бессмертный и почти народный образ этой простой женщины, не понимающей, почему она несчастна, когда у ее соседки, идущей той же дорогой, все складно и благополучно. Отца заботило только вино, и его руки дрожали, когда он подносил к губам очередной бокал. Судя по всему, в это печальное сборище мой друг привносил не только живые краски (так солнце красит падающую листву), но и благосостояние, обменивая разные промышленные и сельские изделия на их восхищение им. Может быть, эти люди до некоторой степени действительно верили, что он, выйдя из мрачного прошлого и утвердившись в трудном настоящем, превозможет дурную славу перстовских женихов. Но Машеньку они не пригласили на обед, как если бы не желая видеть перед собой очередного кандидата в покойники.

***

Матушка уже ослабела для жестов и только смотрела на меня глубоко запавшими измученными глазами, вокруг которых стремительно нарастали черные круги. Фабричный если и продолжал думать свою тягостную, угрюмую и злую думу, к предметам реальности она теперь вряд ли имела отношение, а голос острослова со скрежетом тонул в мистической боязни паузы и тишины, которую он все еще заполнял звуками, перестав заботиться о их красоте и содержательности. Мне казалось, что руки у этих людей липкие и в их власти взять меня ими, как берет тысяча жирных мух, отъевшихся в навозной куче. Наконец отец, хвативший лишку, с поразительной внезапностью обособился, уронив голову на грудь. Сыновья с заученной ловкостью подхватили забывшегося папашу и повлекли отдыхать в смежное помещение, а мать попыталась улыбнуться мне, взывая к моему пониманию высокого и сочувствию к тем, у кого на чрезмерной высоте незадачливо кружится голова. Мой друг встал и предложил мне пройти в его комнату.

В уютной и хорошо обставленной (великолепные книги - целый курс русской истории и философии - в книжном шкафу!) комнате, куда мы неторопливо вошли, на полированном столике у окна предусмотренно стояла бутылка вина в окружении изящных бокалов. Мой взор упал на красочную коробку с сигарами. И это было уже слишком! Все эти предметы говорили что-то казенное о неприкосновенности жилища, подтверждали право моего друга на солидность, упрямо сулили, что никто и никогда, ни при каких обстоятельствах не посмеет ворваться сюда или проникнуть тайком и присвоить их, не то что потерявший человеческое обличье папаша, но даже и фабричный, который явно не прочь попробовать себя в роли головореза. Мой друг начинает, сдается мне, манерничать. Но почему именно сейчас и почему именно я, голодный, неудовлетворенный, романтический, счастливый, привлечен к участию в спектакле? Признаюсь, я слегка струхнул, все как-то перемешалось в моей голове, мне вдруг представилось, что я никак не провоцировал хозяина комнаты на знакомство с Лизой и Наташей, он-де сам втянул меня в эту авантюру, но теперь и этого ему показалось мало и он хочет погрузить меня вовсе уж в неправдоподобную атмосферу. Чтобы скрыть беспокойство и скверную мысль, что тайна Наташи известна ему не хуже, чем мне, и он просто издевается надо мной, я тоже старался быть солидным, иными словами, вторил ему, с замиранием совести и разума признавая на сей раз его превосходство.

Мы выпили по бокалу прекрасного вина и закурили сигары. Не знаю, курят ли сигары или то, что с ними делают, называется иными, чудодейственными и ритуальными, словами. Я, по крайней мере, старался курить и не более того. В комнате сгущался сумрак, но Перстов не включал свет. Круг низких и недостойных, не умеющих даже толком жениться, перестал для нас существовать, - это я остро почувствовал, конечно, не в моем друге, который всем своим существом принимал такие явления, как семья, род, племя, а в себе, отщепенце. Я не корыстолюбив, не приспосабливаюсь к чужому богатству и не трогаю чужого пирога, когда меня к этому не приглашают, и перстовская состоятельность отторгает меня, но сам Перстов не забывает обо мне и хочет говорить именно со мной. Последние сомнения развеялись: я приглашен для особого разговора. Опять идея возвеличивания нашего города и победы сберегшей силы провинции над истощенной Москвой?

- Ты кичишься своей свободой, но у меня твоя свобода ассоциируется с пустотой. Разве ты ищешь Бога, опору и защиту в нем? - стал угадывать мое состояние Перстов. - Ты даже не поставил себя на место Бога, как же, ты человек скромный и деликатный, зато создал некий культ из собственных познаний. Ты похож на идолопоклонника. Давай я поставлю перед тобой вещь, которая понравится тебе не меньше самой замечательной, на твой взгляд, книжки, и ты будешь молиться на нее столь же горячо.

- Что это за вещь? - спросил я сдержанно.

- Что-нибудь из вещей Наташи.

- Послушай...

- Прости, я не хотел тебя обидеть. Сам не знаю, что говорю... Если тебе неприятен наш разговор, будем только пить и молчать, в этом есть своя прелесть. Я знаю не меньше твоего и, возможно, растрачиваю знания так же бессмысленно, как ты, но я все же гораздо свободнее тебя, в моих руках куда больше средств для достижения истинной свободы. Это так, и ты меня не переспоришь. Не опровергнешь Артемку Перстова! Человек рождается свободным, но то, что ты сделал из своей законной свободы, это не более чем удобная жатва для любого насильника, радикала, наставника, революционера, демагога или дворника, чересчур рьяно исполняющего свои обязанности. Скажи, у тебя не бывает чувства, когда ты возвращаешься домой, что твой дом кто-то занял и ты хоть плачь, бейся головой о стенку - никто и ничто не поможет тебе восстановить справедливость?

Мое раздражение отчасти прорвалось наружу, я возразил, поморщившись, но покрыв досаду солидным голосом:

- Ты, вот, сколько наскакиваешь на мою свободу, а ничего ей не сделал, как же какой-нибудь дворник сделает?

Перстов ответил на что-то свое, и неожиданно тихим, покорным, печальным голосом:

- Ты и не представляешь, до чего запутано мое положение.

- У меня такое ощущение, что вся атмосфера пропитана ложью...

- Какая атмосфера? - как-то странно, неуверенно удивился он.

- Да вся... то есть последнего времени. В который я теперь вынужден жить. Или взять тебя... Ты жаждешь быть источником света, даже спасителем отечества. А на деле? Завел романчик с Лизой, обманываешь Машеньку...

Я умолк и покраснел, стыдясь наивности своих упреков. Если я любил Перстова, а я любил его, я не имел права на холодную, бесстрастную оценку его увлечений; но в том-то и штука, что видеть и обличать его недостатки мне всегда нравилось больше, чем восхищаться его достоинствами.

- Видел их?

- Кого? - встрепенулся я.

- Моих родителей, моих братьев. Они как призраки.

Заслышав это, я встал и прошелся по комнате, ни о чем не думая, не рассуждая, только смутно радуясь чему-то, чьей-то неудаче, предложенной мне в обладание. Перстов сидел тихо и неподвижно, погрузив лицо в сумрак. Я сверху смотрел на его темнеющий в темноте затылок и чувствовал в своем друге не обычное упрямство и полемическое дерзание, даже не смешной идеализм провинциального выскочки, а узкое и мучительное сомнение, низводящее его, казалось мне, на уровень животного, покорно ждущего решения своей участи.

- Ты не прав, - только и нашелся сказать я.

- В таких вещах не бывает правоты. Но бывают видения. Они призраки и есть. Сядь, пожалуйста, я хочу смотреть тебе в глаза.