Поль Констан - Мед и лед Страница 25

Давайте же наконец начнем! Розарио считала, что не стоило начинать издалека. Лучше бы Марта сосредоточивалась в своей речи на ужасных условиях заключения в камерах смертников. Внимание людей имеет пределы. Телевидение приучило их к быстроте. С ними не нужно ходить вокруг да около, надо прямо заявлять о главном, а главное — это деньги. Розарио не ошибалась насчет того, как правильно построить рассказ. Если она и была не права, то разве что в выборе эпизодов. Людей интересовало не настоящее, то есть Дэвид в тюрьме, а начало — преступление, и конец — казнь.

«В чем его обвиняют?» — был первый вопрос. Если только это не звучало как: «Что он натворил?» Марта и Розарио сталкивались с той же трудностью, что и я, когда описывала суть дела моим корреспондентам. Слова приговора вызывали ужас: изнасилование, убийство, варварские действия.

«Кто жертва?» Студентка, девушка семнадцати лет. Сказать это — то же самое, что и вновь пережить процесс, получить пять минут возмущенной реакции присяжных. Прихожане сразу же превращались в присяжных, единодушно осуждавших Дэвида.

— Женщины сплачивались. Теперь они были против нас, — с сожалением говорила Розарио, оправдываясь за свою сдержанность по отношению ко мне. — Они никогда не были на нашей стороне. Часто говорят о знаменитой женской солидарности. Я ее никогда не чувствовала, за исключением случая с Хитер Хит, да и то потому, что это не ее конек. Дженет Ли усугубила вину Дэвида, Сьюзан Элиотт не явилась в качестве свидетеля защиты. Защита пыталась очистить ряды присяжных от женщин, гак как чувствовала их потенциальную опасность. Вы скажете, что они были солидарны с Кэндис. Возможно, они отождествляли себя больше с юной девушкой, но это проявление нарциссизма имело очень странную форму. Каждый раз слово неизменно брала женщина.

— Женщина в черном!

— Женщина. Я даже вижу, как она встает, ее щеки раздуты от возмущения, — говорила Розарио, глядя в пустоту. — Она с самого начала выжидала своей очереди, спрятавшись среди прихожан. Теперь она, естественно, вещала от имени Бога, семьи, общества. Указывала на нас пальцем. Эта современная пророчица сыпала выражениями из прошлого. У меня в голове до сих пор звучат эти вопли проклятия. Вот они становятся все громче, наполняются гневом, разрастаются, грязной волной обрушиваются на нас. Я говорила Марте: «Не слушай, не слушай этих вечных женских проклятий!»

Это напоминает мне анонимные письма, — продолжала Розарио, — открывая которые, еще ни о чем не догадываешься, но эти гадости, даже если вы их еще не прочли и не поняли смысла, сразу бросаются в глаза, вызывая ужас. Ломаный почерк, восклицательные знаки, ошибки — скорее, бессознательные, лишь для того, чтобы напачкать. Язык проклятий. Мы получали и такие, где описывалась смерть Дэвида, смаковались детали казни. Были и такие, где нам с Мартой желали скорейшей смерти, да еще, чтобы мы прошли через все стадии агонии Кэндис. И такие, где выражалась радость по причине смерти моей собаки.

И телефонные звонки, — продолжала она. — Задыхающиеся голоса, спешно выкрикивающие мерзости. Я говорила Марте: «Не слушай, клади трубку». Но они так любили оставлять сообщения на автоответчике! Наслаждение от проклятий!

Какая-нибудь вдова человеческой печали, хранительница гнева народного, толстая обличительница раз и навсегда портила обстановку вечера. По причине естественной трусости, мешавшей выступить в защиту, люди вставали и уходили, ничего не давая. Организаторы даже не осмеливались проводить сбор пожертвований, желая, чтобы воспоминания об этом неприглядном вечере поскорее забылись.

Вы не представляете, как эти люди прощают и утешаются. Они утешаются всем. Они утешаются прежде, чем опечалиться, и прощают еще до совершения ошибки. Они искали с нами контактов, словно обещали хорошо себя вести. Они ждали от нас формальных подтверждений, что их дочь никогда не будет убита, а сын никогда не очутится в «Гринливзе».

Вот почему, — продолжала Розарио, — такой утешительной была мысль, что эти, так называемые, честные деньги, нажитые на самом деле путем насилия и унижений, вскоре исчезнут в ярких и шумных машинах, станут в руках Марты потоком, рекой монет. Собирать пожертвования, играть, выигрывать, проигрывать. Очищать Божьи деньги, отмывать их — это по мне, — смеялась Розарио.

31

Она показала мне собаку, гревшуюся на солнышке за кухней мотеля.

— Когда мы приехали, она была толстой, с огромным животом и надутыми сосками. У нее были щенки, которых она кормила грудью, а теперь их у нее украли. В жизни иногда бывает, когда время мчится с бешеной скоростью!

Я призналась ей, что календарем мне теперь служат даты срока годности на баночках йогурта, которые сначала затормаживают время, а потом ускоряют. Я рассказала, как несколько дней назад алюминиевая крышечка унесла меня сразу на день вперед после смертной казни Дэвида, во времена, которых, мне казалось, я уже не увижу.

В этой точке света, в этот момент истории я была так же сбита с толку, как тогда, в открытом море, когда уже не чувствовала, куда меня несет течение. Одна вода, безбрежное небо, вода вместо неба, небо вместо воды. С тех пор мои часы остановились, и я не пыталась завести их снова. Я думала о Дэвиде Деннисе, который сам разбил свои часы в день вынесения приговора. Войдя в камеру смертников, он снял часы с запястья и ударил ими о стену камеры, чтобы больше не думать о скоротечности времени. А вот стрелка часов Кэндис даже после ее смерти продолжала бег. Эти упрямые часы с противоударным корпусом продолжали сражаться за жизнь на столе патологоанатома, рядом с уже загнивающим телом. Их остановили так же, как это сделал Дэвид? Или, напротив, мать Кэндис нацепила их себе на руку? Или они все еще на месте, как нерушимый свидетель жизни уже умершей девушки?

Здесь, в Нэгз Хед, Марта, Розарио и я, каждая по-своему и не сговариваясь, стирали время. Мы его расчленяли, отбрасывали за дату исполнения приговора, возвращали Дэвиду право не знать часа своей смерти. Мы исключали его из программы. Палачи живут, сверяясь с хронометром, мы же, как и Дэвид, не строили планов и не считали дней. Никакого календаря, никаких часов.

Я сказала Розарио, что жизнь собак кажется мне слишком быстрой. Она ответила, что если брать всю их жизнь в целом, то это, возможно, и так, но если рассматривать один день, то он замедляется до бесконечности.

— Смотрите, она все время спит, как будто у нее куча времени.

А вот у нас не было «кучи времени», и я отважилась сказать ей то, что меня тревожило. Я не представляла, как, будучи так близко к смерти, без значительных подвижек в расследовании, Дэвид сможет выпутаться. Мне казалось, что отсрочка или любая другая спасительная мера должна представиться уже сейчас.

Розарио же верила в спасение, она ссылалась на три предыдущие уже назначенные, но потом перенесенные даты.

— Но осталось всего десять дней! — сказала я, показав, что ничего не почерпнула из ее теории времени и что невольно продолжаю считать дни, потому что дата, которую я пыталась выкинуть из головы, преследовала меня, становясь конечной точкой моей жизни.

Розарио объяснила, что они с Мартой уже три раза сталкивались с окончательной датой. Три раза они переживали агонию, представляли смерть, погружались в траур, и три раза дату откладывали в последнюю неделю, а однажды даже — за три дня до казни. И каждый раз судебная машина со своими винтиками апелляций действовала без проволочек.

Она уточнила — вовсе не для того, чтобы успокоить меня, — что в зале казней есть красный телефон, напрямую связанный с офисом губернатора. Он мог прервать выполнение приговора в самый последний момент. Она напомнила о Кэрил Чессман, которую семь раз приводили в комнату смерти и которую казнили лишь по ошибке секретарши губернатора: та должна была сообщить о помиловании или, по крайней мере, о новой отсрочке. Но она набрала неправильный номер и слишком долго ждала, когда снимут трубку. А когда догадалась о своей ошибке и набрала правильный, Кэрил Чессман только что казнили. Та настолько была уверена в благополучном исходе своего прошения, что задерживала воздух в легких до последнего.

Знала ли Розарио что-нибудь о подпольных махинациях Хитер Хит? Я тешила себя мыслью, что она знала вещи, которые не хотела мне говорить и которые делали ее уверенной на сто процентов. Но у меня болезненной вспышкой промелькнуло подозрение, что на самом деле ничего не происходило и что она просто водила нас за нос. Используя Хитер Хит, она тихонько подводила меня с Мартой к неотвратимому дню, чтобы потом незаметно столкнуть с реальностью, которую уже не могла предотвратить. «Это невозможно», — сказал Дэвид Деннис, когда я спросила о смертной казни. «Это невозможно», — твердила Розарио. Я была единственной, кому казалось, что это еще как возможно, потому как я была в Роузбаде, где меня убедили, что казнь Дэвида Денниса — дело решенное.