Полина Дашкова - Никто не заплачет Страница 42

В квартире напротив жила скандальная, сильно пьющая пара, муж и жена. Периодически они выносили свои разборки на лестничную площадку, вопили друг на друга, дрались, потом мирились, выпивали в честь примирения, и опять начиналось все сначала.

Кузя, как большинство собак, терпеть не мог пьяных. Встречая шумных соседей, он косился на них с неприязнью, а если они вели себя особенно бурно, начинал рычать и скалиться.

Однажды Вера возвращалась с псом с обычной вечерней прогулки. Кузя был без поводка. На лестничной площадке творилось что-то несусветное, пьяный сосед пытался выдрать своей благоверной остатки волос, а она колошматила драгоценного супруга шваброй. Соседи из другой квартиры вызвали милицию, которая еще не приехала. На трех ближайших этажах высовывались головы из дверей, раздавались голоса: «Прекратите! Ну сколько можно?!»

Вера взяла Кузю на руки от греха подальше. Прижимаясь к стене, она попыталась проскользнуть к своей двери, но швабра пьяной бабы задела ее плечо. Кузя моментально соскочил с рук. Он не мог простить, что его хозяйку кто-то посмел ударить палкой. Шерсть у него на загривке встала дыбом. Отчаянно затявкав, он вцепился в ногу разъяренной соседке. Она завопила и отшвырнула Кузю ногой с такой силой, что маленький, пушистый черно-белый комок перелетел через перила и упал в лестничный пролет с пятого этажа.

Что было потом. Вера не помнила. Никогда в жизни она так страшно не плакала. Она неслась вниз по лестнице, заливаясь слезами, несколько раз упала, расшибла коленки. За ней вслед бежала ее мама, но догнать не могла. В это время как раз приехал милицейский наряд.

Жалобы на буйную чету поступали постоянно, однако милиция смотрела на это сквозь пальцы. Сами, мол, разбирайтесь. Но тут на них набросился весь подъезд.

— Вот, поглядите, дождались! — кричала старушка с шестого этажа. — Сегодня они собаку убили, а завтра начнут нас убивать!

— Они должны ответить по закону! — жестко говорил молодой отец семейства с четвертого этажа. — Они не только убили собаку, они нанесли ребенку серьезнейшую психологическую травму.

— Развели тут собак! — спохватившись, завизжала пьяная баба, главная виновница происшедшего. — Это их надо привлечь с их шавкой! Вон, ногу мне прогрыз, говнюк поганый! Сдох ублюдок, и правильно! Туда ему и дорога!

Милиционеры посмотрели на пьяную бабу и ее присмиревшего мужа, потом — на задыхающуюся от слез двенадцатилетнюю девочку с мертвой собакой на руках и все-таки забрали алкашей в отделение, а позже буйную чету привлекли к уголовной ответственности по статье «злостное хулиганство» и выселили за сто первый километр.

Надежда Павловна долго не могла вывести дочь из шока и зареклась заводить какую-либо живность в доме.

— Животные совершенно беззащитны перед жестокими людьми, перед машинами, даже перед болезнями, и вообще собачий век короток, а привязываешься к ним почти как к детям, — говорила она, — я не хочу, чтобы мы с тобой еще раз пережили нечто подобное.

Прошло много лет. В доме не было ни собак, ни кошек.

Однажды поздним вечером Вера возвращалась с работы. Стоял февраль, было очень холодно. В переулке в фонарном луче метался под снегом какой-то рыжий комок. Он скулил, нюхал сугробы, бегая, поджимал лапы — между подушечками набился снег, растаял, заледенел, псу было очень больно. Увидев Веру, он бросился прямо к ней, радостно завилял хвостом, запрыгал.

— Ты обознался, малыш, — вздохнула Вера и жестко сказала себе: «Нет!»

Впрочем, она уже поняла: никуда ей от этого рыжего продрогшего счастья не деться. Она уговаривала себя, а потом и маму, что они возьмут пса на время, пока не объявятся настоящие хозяева. Пес породистый, кто-то должен его искать, волноваться. А если оставить его вот так, на морозе, на улице, он погибнет, он ведь домашний, это сразу видно. На нем ошейник, правда, какой-то изодранный, без бирки с номером, но все-таки…

На следующее утро они расклеили объявления:

«Найден ирландский сеттер…» Какие-то знакомые посоветовали обратиться в специальную службу. Ждали почти месяц. За это время никто не откликнулся. Сердобольная девушка из специальной службы сказала:

— Не ищут его. Оставляйте себе.

— Но ведь он не дворняга, породистый… — неуверенно возразила Вера. Такие собаки дорого стоят. Прежние хозяева за щенка деньги заплатили, в наше время это важно…

— Побаловались и бросили, — вздохнула девушка, — такое случается со всеми, и с породистыми тоже.

Ветеринар сказал, что псу не больше полугода, он чистокровный ирландский сеттер, с ним надо много гулять и ходить на охоту.

— Вот только охоты нам не хватало — воскликнула Надежда Павловна.

Породистый Матвей оказался вовсе не таким умным и понятливым, как дворняга Кузя. Он требовал значительно больше внимания, его надо было не только дважды в день выгуливать и кормить, с ним приходилось без конца играть, разговаривать, как с маленьким капризным ребенком. Иногда он бывал буйно-дурашлив, хватал какой-нибудь башмак или носок, носился по квартире, сшибая все на своем пути, изгрыз гору хорошей обуви, уговоров не понимал, а бить ни Вера, ни Надежда Павловна его не могли.

Иногда в его собачьей душе просыпались древние инстинкты, он находил у помойки во дворе какую-нибудь тухлятину и вываливался в ней, чтобы изменить собственный запах — обмануть и сбить со следа воображаемого врага. Едва справляясь с тошнотой от невероятной вони, Верочка запихивала пса в ванную и с помощью шампуня смывала с его длинной рыжей шерсти чешую тухлой селедки.

Проблем и хлопот с Мотей было много. С самого начала, когда стало ясно, что собака остается в доме, Верочка сказала себе: «Я не буду к нему слишком привязываться. Он такой доверчивый дурачок, он хочет дружить со всеми собаками на свете, в нем кипят молодые кобелиные страсти, с ним может случиться что угодно…»

И вот случилось. Пес пропал, и Вера чувствовала, что на этот раз он пропал всерьез. Она с удивлением обнаружила, что уснуть не может. Ей мерещились всякие ужасы про Мотю, она представляла, как его сбивает машина, как его загрызают собаки, как он мечется в панике по ночному городу, путается в следах, в запахах, не может найти дорогу домой.

Вера тихонько вышла на кухню, достала из тайничка сигарету и закурила у открытого окна. Она курила крайне редко и всегда потихоньку от мамы.

Стояла теплая тихая ночь, листья высоких старых тополей мягко шуршали под окном. Иногда слышались пьяные матерные крики и смех. Почему-то от этого гогота в пустом тихом дворе в два часа ночи, когда все спят с открытыми окнами, Верочке вдруг стало противно, тоскливо, она почувствовала себя совсем маленькой, одинокой и беззащитной. Ей захотелось поговорить с кем-нибудь, поделиться своей тревогой за Мотю.

Рука уже потянулась к телефону. Стас Зелинский не спит в это время. Но скорее всего после разговора с ним станет еще гаже. К Стасу нельзя обращаться, когда хочется плакать. Он не выносит жалоб и слез. Вообще очень мало на свете людей, которым можно без стыда похныкать в жилетку. А Верочке нужно было сейчас именно это. Хотелось, чтобы кто-то погладил по голове, утешил, сказал: «Не волнуйся, собака твоя найдется, все у тебя будет хорошо…» Верочка сама часто оказывалась в роли такой вот «жилетки». Она легко и ласково умела утешать других, могла глубоко вникнуть в чужие проблемы, ей» не стеснялись жаловаться. Стае Зелинский выкладывал ей все про свои отношения с другими женщинами, даже не задумываясь, что ей это может быть неприятно.

Верочка всегда считала, что ее собственная любовь важнее его нелюбви, его равнодушного хамства. Пусть он не любит, зато в ней живет это красивое, таинственное чувство, которое не объяснишь словами, с которым все вокруг кажется значительнее, ярче.

Верочка понимала, что скорее всего любит уже не Зелинского, а собственные детские романтические фантазии, свои шестнадцать-семнадцать лет, когда рядом взрослый «настоящий мужчина» и у тебя с ним сложный «взрослый» роман…

Но после их последней встречи она с удивлением обнаружила, что количество его хамства перешло в качество. Верочка вдруг увидела своего обожаемого Стаса совершенно другими глазами. Трусоватый, жадноватый, самовлюбленный бабник, потаскун — и не более. Ей стало скучно и противно.

Все, кто знал Верочку Салтыкову, поражались ее терпению и мягкости. Она была совершенно не обидчива, легко прощала. Ей было неловко подумать о человеке плохо, заподозрить в обмане и наглой корысти. Она не умела требовать, торговаться, отстаивать свои законные права. Верочку ничего не стоило надуть, и находилось немало людей, которые с удовольствием это делали.

Много раз ей недоплачивали за тяжелый переводческий труд, бывало, что вообще не платили, кормили обещаниями, ссылались на трудности. Она была отличным синхронистом, одинаково хорошо владела английским и французским, легко и быстро осваивала любую профессиональную лексику, будь то медицина, юриспруденция, экономика, социология — что угодно. К тому же она была человеком точным, обязательным и аккуратным. Случалось, ее нанимали без всякого контракта, или контракт оказывался липовым, она вкалывала на каких-нибудь переговорах, обрабатывала горы сложной скучной документации, а потом, когда приходило время расплачиваться, наниматели либо исчезали, либо жаловались на непредвиденные трудности, плохие времена, призывали к сочувствию и пониманию. В лучшем случае она оставалась с жалким авансом, равным одной десятой той суммы, которую реально заработала.