Александра Маринина - Тот, кто знает. Книга вторая. Перекресток Страница 54

— Поздно уже, пора ехать.

Он резко встал из-за стола и потянул Ирину за руку.

— Как это ехать? — возмутился Грек. — Почему? Я же с ночевкой приглашал, дом большой, места всем хватит. Завтра воскресенье, выспимся, еще шашлычка сварганим, в лесу погуляем, вон красота какая кругом…

— Извини, — прервал его Игорь, — мне завтра на работу надо, я дежурю.

— Игорек, ты же выпил, — осторожно заметила боязливая Леночка. — Как же ты машину поведешь?

— Ничего, я много не пил. И ехать буду аккуратно. В крайнем случае ксивой прикроюсь.

Всю обратную дорогу он молчал, думая о Замятине. Не так давно Женька позвонил ему на работу и попросил помочь вытащить из милиции какого-то своего приятеля, которого замели за хулиганство. Игорь помог. Правда, оказалось, что замели его не за хулиганство, а за ношение незарегистрированного оружия, но все равно отпустили, проникнувшись сочувствием к ветерану, проливавшему кровь на неправедной войне, в ошибочности которой уже покаялось государство. А еще раньше Жека обращался с просьбой узнать фамилию следователя, в производстве у которого находится уголовное дело по обвинению еще одного бывшего афганца в разбойном нападении. Дескать, Совет ветеранов — участников афганской войны хочет написать ходатайство и заступиться за несчастного, контуженного вражеским снарядом, да вот не знают, на чье имя и к кому обращаться. Игорь и здесь помог. Но его не покидало противное чувство, что Жека его использует. Пока вполне невинно, ни о чем предосудительном он не просил, но большие преступления всегда начинаются с маленьких проступков, это Игорь Мащенко, проработавший следователем одиннадцать лет, знал точно.

— Разве ты завтра дежуришь? — спросила Ирина, когда они уже въехали в город.

— Нет, — коротко ответил он.

— Значит, соврал?

— Значит, соврал.

Он ожидал, что жена начнет расспрашивать, зачем он солгал друзьям, да почему у него испортилось настроение, да о чем он так напряженно размышляет всю дорогу, но она неожиданно заговорила совсем о другом:

— Знаешь, Игорек, я думаю, мы правильно сделали, что не остались ночевать у Георгия. Мне после всех этих разговоров так тягостно сделалось. Так неприятно…

— И что тебя так расстроило? — удивился он.

За столом Ирина улыбалась, и уж никак нельзя было сказать, что она чем-то огорчена или недовольна. Неужели мужской треп о сексе и импотенции показался ей излишне сальным? Ну, это уж, знаете ли… Второй раз замужем, нечего из себя кисейную барышню строить.

— Эта история про профессора, от которого все отвернулись. Это ужасно, Игорь.

В ее голосе Игорю почудилась настоящая боль. Ну надо же, как она, оказывается, умеет переживать за людей, которых в глаза-то никогда не видела! Вот чудачка!

— Что здесь ужасного? Человек поступил некрасиво, общественность его осудила. Это случается сплошь и рядом.

— Да нет же! Я не об этом.

— А о чем? Я что-то не понимаю.

— Даже не знаю, как сказать… Вот представь себе, что тебе кто-то на ушко шепнет, будто… ну, я не знаю… Ну, например, Василий избивает Леночку, запирает ее в ванной на сутки, не выпускает, не кормит. Другими словами, систематически и жестоко над ней издевается, обзывает по-всякому. Сама Леночка об этом никому не говорит и не жалуется. Вася, естественно, тоже тебе об этом не говорил. А кто-то вот шепнул. И что, ты сразу вот взял и поверил? И отвернулся от Василия, и руки ему не подаешь?

— Бред! — фыркнул Игорь. — Я Ваську знаю пятнадцать лет, даже шестнадцать. Он на такое не способен.

— А как же тот, кто тебе шепнул? Он же откуда-то это взял, значит, он что-то знает.

— Да что он может знать? Особенно если и Леночка молчит, и Васька. Наврал из зависти или из мести, или просто дурную шутку решил сыграть. Ему никто не поверит.

— А почему про профессора все сразу поверили? Он ведь тоже, наверное, не распространялся на каждом углу о том, что стучал на артистов. И сами артисты наверняка не знали, почему их не выпустили. То есть понимали, что их сочли неблагонадежными, но не знали, почему конкретно, за какие слова и поступки и кто их сдал. Никто ничего точно не знал, потом появился у профессора недоброжелатель, шепнул гадость на ушко одному, другому — и дело сделано. Профессор весь в дерьме, депрессия, импотенция, петля. Почему же никто не засомневался? Почему никому в голову не пришло, что это провокация? Почему никто за него не заступился?

— Ириша, ты рассуждаешь как обыватель, а это неправильно.

— А как правильно? Объясни мне, как правильно рассуждать.

— Во-первых, мы с тобой знаем эту историю только со слов Василия. А он, в свою очередь, со слов следователя. Следователь же — со слов тех людей, которые были знакомы с профессором и описывали ситуацию с его травлей. Ты представляешь, сколько искажений могло произойти на этом долгом пути? Ни следователь, ни Вася, ни тем более мы с тобой не знаем точно, что и как там происходило. Может быть, за профессора активно заступались. Может быть, сначала никто не верил в его стукачество. Может быть, ему задали прямой вопрос и получили на него утвердительный ответ, после которого уже никто ни в чем не сомневался. И таких «может быть» я тебе три тысячи могу перечислить. Мы с тобой не знаем, как все было на самом деле, а ты берешься анализировать ситуацию и судить о ней. Это неправильно. Боюсь оказаться похожим на маму, но воспользуюсь ее любимой формулой: «Это я тебе ответственно заявляю как следователь». Ты как обыватель готова верить любым нелепым россказням, а я как юрист верю только фактам, которые доказаны в установленном порядке.

Ира некоторое время молчала, вероятно обдумывая услышанное. Потом снова заговорила:

— Я, наверное, слишком молодая, чтобы это понимать… Игоречек, а почему нельзя было выпускать за границу неблагонадежных? Пусть бы себе ехали на свои гастроли.

— Девочка моя, ты действительно еще очень молоденькая, — снисходительно ответил он. — Неблагонадежные — это те, кто мог попросить политического убежища и остаться за рубежом. Или просто сбежать. Этого нельзя было допускать, поэтому их старались выявить заблаговременно.

— Но почему? Я не понимаю, почему? Ну и пусть бы оставались, жалко, что ли? Если человек не хочет здесь жить, зачем же его насильно удерживать?

— Ирка, ты — истинное дитя свободы! — расхохотался Игорь, чувствуя, что от такой искренней наивности жены у него даже настроение улучшается. — Тебя что, диссиденты воспитывали?

— Какие еще диссиденты? Соседи меня воспитывали, — буркнула она недовольно. — Между прочим, Бэлла Львовна в партию еще во время войны вступила, она всю войну в госпитале проработала, даже в эвакуацию не уезжала.

— Тогда она должна была тебе объяснить, что советский человек обязан любить свою Родину и быть всем довольным. Он ни при каких обстоятельствах не должен хотеть уехать и жить на Западе, потому что в СССР такая прекрасная жизнь, которую просто невозможно ни на что променять. Что же это получится, если все недовольные будут оставаться на Западе и рассказывать, как у нас плохо живется, как у нас не хватает продуктов в магазинах, как нас душит цензура, как воруют партийные и советские руководители. Сразу же рухнет миф о несомненном превосходстве социалистической системы. Поэтому всех неблагонадежных лучше заранее запереть в клетке, чтобы сидели тихонько и не чирикали. Для этого в КГБ существовало специальное управление, кажется, пятое, по борьбе с диссидентами. А внутри его — разные отделы, в частности, по контролю за сферой искусства. На гастроли выпускали только самых проверенных и надежных. Такова была политика, Ириша.

— Государственная политика? — почему-то уточнила она.

— Ну а какая же еще? При советской власти у нас все было исключительно государственным.

— То есть этот профессор, если, конечно, он действительно стучал, если это не вранье, он действовал в интересах государства?

— Ну, в известном смысле… Да, пожалуй.

— Тогда кто посмел его осуждать? Он любил свою Родину, его так воспитали. Ему предложили помочь Родине защитить ее интересы. Он помог. Почему же спустя какое-то время его начали за это травить? Извини, Игорек, я действительно не юрист, но логики я здесь не вижу. Зато я знаю, что такое историческая корректность и историческая бестактность. Сейчас, глядя с высоты демократии на тоталитарный режим, в котором мы жили, очень легко все осуждать и поносить. А ты поставь себя на место этого профессора. Представь на секундочку, что тебя пригласил к себе человек из КГБ и спросил, любишь ли ты свою Родину и готов ли помогать в защите ее интересов. Согласиться — значит, стать стукачом. Отказаться — значит, признаться, что Родину ты не очень-то любишь, а за этим могут последовать оргвыводы. Ты бы что выбрал?

— Бог миловал от такого выбора, — усмехнулся Игорь, паркуя машину возле подъезда. — А ты меня удивила, дорогая супруга.