Силвер Элизабет - Обреченная Страница 25

– Везет тебе, однако, – сказала я, и меня потрясло, что ни единое мое слово не вышло язвительным. – Мои адвокаты приходят только раз в месяц. И я даже не помню, чтобы до Олли кто-нибудь приходил навестить меня, кроме журналистов.

– Олли – это который молодой? – спросила соседка наполовину вопросительно, наполовину утвердительно. – Тот мальчик? Всегда расчесывает волосы на пробор. Похоже, что он учился в колледже.

Я улыбнулась.

– Я надеюсь, что он как минимум учился в колледже.

– Да, он, – сказала Пэтсмит. – Как думаешь, он возьмется за мое дело?

Соседнюю камеру заполнили шаги. Я не знала, что сказать. Я много лет говорила или делала неверные вещи чисто инстинктивно и не хотела делать этого с человеком, которому осталось всего несколько недель. Даже дней. Что бы Пэтсмит ни сделала, она заслуживала хотя бы немного честности в этом вопросе.

– Мою апелляцию отклонили, – сказала она наконец. Казалось, возраст внезапно сгустился в ее голосе. Словно за десять секунд нашего разговора она резко постарела от сорока лет до восьмидесяти. – У меня осталось две недели. Слишком мало времени, чтобы повидаться с дочерью. Мне нужен адвокат, чтобы выбить мне время для дочери.

У меня упало сердце. Нэнси Рэй шла между камерами, пронзая нас взглядом.

– Сколько ей? – спросила я.

– Тринадцать, – нервно рассмеялась моя соседка. – Ей был всего годик, когда меня арестовали.

Я еще немного подождала, прежде чем ответить. Чтобы научиться придерживать язык, нужны время и практика. Даже здесь.

– Ей всего тринадцать, – снова сказала Пэтсмит. – Тринадцать. Почти четырнадцать.

– Мне жаль, – сказала я наконец. – Мне правда жаль.

Если б Марлин была здесь, она едва узнала бы меня. Но не я засадила сюда Пэтсмит. Она сделала это сама. Может, она не понимает этого сейчас, но в какой-то момент поймет, что она здесь не просто так. Она сделала что-то неправильное. Она поймет. Поймет.

Но мне все равно хотелось взять ее за руку.

И я не лгала ей.

– Ее отец отказывается признавать меня, – сказала Пэтсмит, – но моя дочь захотела меня увидеть еще лет восемь назад. Кто-то в ее классе сказал, что это может быть важно. Ее мачеха, которую она называет мамой, тоже решила, что это будет неплохо. Говорят, что это поможет ей исцелиться или что-то вроде.

– Значит, ей был только год, – снова задумалась я, подыскивая верные слова. Если б нам говорили, что, попадая в тюрьму, ты теряешь свой словарный запас так же быстро, как и друзей! – Ей был всего год, когда…

– …когда я совершила преступление? – закончила соседка вместо меня. – Меньше.

– Понимаю, – сказала я, не зная, что еще сказать. Я могла сделать только это, глядя на Пэтсмит издали, сквозь решетку, или через стекло, или сквозь сборище тяжеловесных надзирательниц с толстыми, как виселица, шеями. И я опять повторила: – Мне жаль.

Поначалу моя собеседница не ответила. Из ее ежевечернего ритуала восхваления Отца, Сына и Святого Духа я поняла, что ее священник, вероятно, сказал ей, что если ее казнят, то она попадет прямо в ад. Вероятно, ему надо было бы сказать ей это во время ее казни, но это в любом случае другая история. Понятно, почему она жила в страхе.

– Понимаешь, – сказала я, – тут нечего бояться. Когда случится, тогда и случится. Мы все когда-то умираем. Из этого даже можно извлечь какой-то смысл. Ты кого-то убила? Око за око, верно?

– Один из моих адвокатов пытался заставить меня убедить судью, что я безумна, – сказала Пэтсмит. – Что я не соображала тогда, что делаю. Что это было что-то вроде послеродового стресса. Но не вышло.

– Даже и не предполагалось, что выйдет, – сказала я довольно нервно.

Я не хотела, чтобы это получилось грубо или вроде того. Вот еще одна главка, которую следует включить в брошюру «Добро пожаловать в тюрьму». Ваши недостаточно вежливые фразы просто компостируют ваши голосовые модуляции чуть ли не каждый раз, как вы пытаетесь с кем-нибудь пообщаться. Я прокашлялась.

– Я просто не думаю, что это могло бы сработать. Но ведь и не сработало, так?

– Я знаю, – вздохнула моя соседка. – Знаю. Просто… я хочу увидеть дочь еще раз.

– За эти две недели не может случиться ничего, чего уже не случилось бы. Ты не сумасшедшая. Ты это знаешь. И даже если б ты была…

– Я не осознавала, что делаю там, в том магазинчике, Пи. Ты должна мне поверить. Я не понимала.

Я снова улыбнулась, как будто Пэтсмит могла видеть меня сквозь стену. В смысле, я не вкладывала в свою улыбку снисходительности. Я хотела, чтобы она стала крепким дружеским объятием. Мне было жаль эту женщину. Словно она еще верила, что еще может что-то случиться.

Не знаю.

Может, я и правда тогда ей завидовала. Она, по крайней мере, еще верила в себя.

– Послушай, – сказала я ей. – Ты знаешь, один парень из Арканзаса задумал пристрелить пару человек за три дня, вроде как в ходе серийных убийств. Он пришел с повинной и по ходу дела попытался пристрелить копа, который брал его под арест. А затем этот идиот стрельнул себе в голову, устроив себе лоботомию того мозга, который еще был у него в башке. Понимаешь, что я хочу сказать? Этот парень явно был чокнутый или недееспособный, как там это еще называется – судя по тому, что он пустил себе пулю в лоб, он был откровенным идиотом. Не мог зашнуровать ботинки, назвать дату рождения. И все же он получил смертный приговор. Они не приняли во внимание его безумие и разрешили казнь.

Соседка успокоилась. Или заснула. Или стала молиться.

– Ему дали последний ужин и спросили, какие слова он хочет сказать напоследок. Знаешь, что он сказал? – продолжала я. – «Десерт я оставлю на потом».

– Интересно, десерт-то они ему оставили? – спросила Пэтсмит после слишком долгого раздумья.

– Почему бы тебе не отвлечься на всех тех посетителей, что приходят к тебе, прежде чем ты уйдешь? – сменила я тему. – Подумай об этом. Представь себе, если б ты была на свободе и знала точно, когда умрешь, то как здорово было бы увидеть, каково людям говорить с тобой. Когда это действительно имеет значение, понимаешь? А ты уже это видишь. Это действительно очень здорово.

Соседка, видимо, не знала, что на это ответить.

– Кто к тебе приходит? – спросила я.

– Моя семья, – сказала она. – Мой пастор. Мои родители.

Нэнси Рэй остановилась перед моей камерой. Я подняла на нее взгляд, как только она открыла рот. Ее нижняя губа была полна табака. Маленькие черные нитки намертво въедались в розовые промежутки между зубами.

– Это действительно здорово, – на прощание сказала я Пэтсмит. – Попытайся об этом подумать.

Нэнси зазвенела ключами, отыскивая тот, что отпирал мою камеру. Когда она, наконец, нашла его, из ее рта вытекла и шлепнулась о пол густая табачная капля.

– Синглтон, к вам посетитель.

Глава 14

– «Читос» или «Доритос»?

Оливер стоял напротив меня с пригоршней мелочи, нахмурив лоб. Мы уже несколько раз встречались с тех пор, как началась вся эта ерунда с прошением о помиловании, а он только что обнаружил торговые автоматы. Вне всякого сомнения, будь на его месте один из бесчисленных посетителей Пэтсмит, я уже три раза в день пировала бы чипсами и карамельками.

– Сожалею, что ничего больше предложить не могу, но только они и остались. Хотите «Читос» или «Доритос», или пакет соленых крендельков, который, сдается, лежит там со времен Британской империи? – предложил мой адвокат.

Посетители не передают нам лично те вкусняшки, которые они покупают для нас, заглядывая в отделение для смертников. Они покупают нам деликатесы – «Фрито-лэйз» или «Кока-колу» в качестве утешительного приза за утрату свободы. И поскольку мы имеем право на эти маленькие калорийные сладости (которые, следует признаться, иногда скрашивают неделю в заключении), ветеранши-надзирательницы сопровождают посетителей до торговых автоматов, берут батончики из автомата, кладут в коричневый бумажный пакет и передают нам, даже не оставляя на них отпечатков пальцев. Если этот инцидент всплывет, они отмазываются, называя это контрабандой.

– Вы не посмотрите, нет ли там шоколадок? – спросила я. – Я бы хотела шоколадку «Три мушкетера».

Стэнстед методично пересчитал вслух двадцатипятицентовики. Один, два, три, четыре. Когда он ушел, вместо его лица передо мной возникла Марлин. Конечно же, она была в том же черном брючном костюме, что и во время прежнего визита, и с монотонной хмуростью на лице.

– Мне кажется, нам пора обсудить то, что произошло, – сказала она, еще не успев сесть. – Хватит тянуть время.

Ни тебе вступительной речи, ни объяснений, ни ленивого взвешивания вариантов, говорить или нет. Вероятно, было бы проще, если б Диксон с самого начала приходила вместо Оливера, пытаясь вскрыть то, что она пыталась вскрыть этим прошением о помиловании. Но, как и все полубоги, она посылала своих шавок выполнять работу за нее. У Пэтсмит не могло быть таких проблем.