Светлана Гончаренко - Уйти красиво и с деньгами Страница 37

Павел Терентьевич внимательно выслушал сестру. Когда она кончила, он задрожал бескровными губами и обиженно сказал:

– Зачем ты, Анюта, мучаешь меня? К чему рассказываешь какую-то ахинею? Что мне до того, с кем целовался Пианович?

Анна Терентьевна так и осталась стоять с открытым ртом. Павел же Терентьевич бросился в ее кресло, опрокинул рабочую корзинку с клубками и зарыдал, как ребенок. Плакал он долго и горько. Когда сестра поднесла ему стакан воды, его руки ходили ходуном. Он взял стакан и, хотя тянулся к нему губами, не выпил ни капли, а всю воду расплескал себе на подбородок и на платье Анны Терентьевны. Даже отдать стакан он не смог: его руки и ноги дергались сами собой и совершенно не слушались.

Анна Терентьевна поняла, что дело плохо, зарыдала в голос и послала Матрешу за доктором Фрязиным.

Матреша бегала по улицам более часа. Дома у Фрязиных она узнала, что Борис Владимирович выехал к Шлегелям, где был кишечный грипп. Шлегели сообщили, что доктор отбыл от них к Ящуржинским, у которых дети тоже страдали животом.

Доктор таки обнаружился у Ящуржинских, где играл на рояле ноктюрн Шопена. Узнав, что у Павла Терентьевича нет ни головокружения, ни жара, ни рвоты, Борис Владимирович по пути зашел еще к старухе Сягиной (та страдала ожирением сердца). «С тобой, дева, войду в эти врата! Будь свидетельницей, не то жена ревновать станет», – объяснил Матреше веселый доктор в дверях у Сягиных. Матреше было не до смеха. Почему-то она была уверена, что Павел Терентьевич за время ее отлучки уже отдал Богу душу, причем именно тогда, когда доктор играл на рояле.

Тщательно прослушав пульс старой Сягиной, доктор не упустил случая отбарабанить новую польку – здесь тоже стоял рояль, а невестка старухи любила поиграть в четыре руки. Невестка эта была напудрена, как кулич, и лицом сильно походила на Аделаиду Петровну.

Когда доктор Фрязин наконец добрался до Одинцовых, Павел Терентьевич, к счастью, был жив. Он сидел в том же кресле, обложенный подушками, но дрожал уже мельче и смог выпить стакан воды. Однако бледность и странная непонятливость с него так и не сошли. Борис Владимирович нашел у больного сильнейшее нервное потрясение и велел дать брому, который рекомендовал во всех без исключения случаях. Затем помог Матреше и Артемьевне переправить Павла Терентьевича в спальню и укрыть одеялом. Больного велел не беспокоить.

После ухода доктора Анна Терентьевна принялась готовить зловонный отвар, который выручал ее обожаемого покойного отца при желчных припадках. Артемьевна предложила попарить Павлу Терентьевичу ноги, чтоб дурные мысли отлили у него от головы. «Слава богу, Лиза под замком и не видит этого ужаса, – шептала Анна Терентьевна, помешивая длинной ложкой в кастрюльке с отваром. – Даст бог, все наладится!»

Надеялась она зря. Павел Терентьевич вскоре призвал сестру к своему одру и прошептал лишь два слова: «Виктория» лопнула!» От этого сообщения побледнела и Анна Терентьевна.

«Виктория» была паевым пароходным обществом. Оно вот-вот должно было открыть на Нети регулярное торговое и пассажирское судоходство и на корню забить отсталые и патриархальные компании, которые уже имелись – «Ермолай Забродов» и «Уник». Их осадистые, прокопченные, медлительные посудины с нелепыми названиями «Ермолай», «Голубка» и «Благословение вод» считались обреченными – ведь чуть ли не в самой Англии были заказаны «Викторией» и шли в Нетск Северным путем суда неправдоподобно элегантные, белоснежные, стерляжьей грации и быстроты. Все знали их имена – «Виктория» и «Витязь».

Фотографии этой блистательной пары то и дело мелькали в нетских газетах.

Быть пайщиком «Виктории» в последние два года стало очень модно. Все приятели Павла Терентьевича приобрели акции, а сам он так увлекся пароходным делом и перспективой пароходных прибылей, что вложил в «Викторию» все свои сбережения. Туда же пошли скудные полторы тысячи, которые достались Анне Терентьевне после кончины обожаемого отца, прожившего тамбовское имение и почти все остальное.

И вот все пошло прахом! «Виктория» оказалась дымом, мечтой, фантомом. Не фантомом даже, грандиозным надувательством, которое разорило пропасть народу и оставило Павла Терентьевича только с тем достатком, какой был у него сегодня в кармане в виде пятидесяти двух рублей. Опустела солидная контора «Виктории», обставленная дубовой мебелью и увешанная фотографиями и акварелями на морские темы (эти изображения и давались в газеты). Трухой оказались красивые акции, на которых в розово-дымчатом колорите отпечатаны были и океанские виды, и хитросплетения каллиграфических завитков, и нагие девы, нескромно обнимавшие якоря. Все исчезло в одну ночь! Исчез директор конторы, длинноусый англичанин Харрисон, умевший говорить и с шотландским, и с малороссийским акцентом. Исчезла его машинистка мадемуазель Самсонова в роговых очках и пароходно-белоснежной блузке. Бухгалтерскую часть вела в «Виктории» пара неприметных и учтивых молодых людей. Они тоже пропали, причем вместе с деньгами пайщиков. Вся четверка умудрилась раствориться в воздухе – ни на пристани, ни на вокзале, ни на извозчичьей бирже они не появлялись. Никто не приметил их отъезда и не знал, куда они делись. По городу пошли слухи, что Самсонова, удирая, переоделась мужчиной, а Харрисон с бухгалтерами надели дамские платья. Только так они и могли незаметно покинуть город.

С крахом «Виктории» семья Одинцовых была разорена и начисто лишена обеспеченного будущего. То, что брат и сестра отложили на старость, а также Лизино приданое перестали существовать. Но главная беда была, оказывается, не в этом.

– Анюта, я чудовище! Я подлец, мне нет прощенья! – стонал Павел Терентьевич, комкая одеяло бледной, почти неживой на вид рукой. – Вас с Лизой ждет позор!

– Бредит! Дай-ка компресс, – вздохнула Анна Терентьевна.

Она приняла из Матрешиных рук кусок полотна, вымоченного в холодной воде, и приложила его ко лбу брата вместо прежнего, нагретого.

– Нет, это не бред, – твердил Павел Терентьевич. – Пусть только Матрена выйдет.

Матреша, вспыхнув, выбежала вон. Павел Терентьевич пригнул сестрино лицо и шею к себе и едва слышно прошептал:

– Я вчера, Анюта, взял у себя в обществе, в кассе, десять тысяч.

– Зачем? Надо все немедленно вернуть! – всполошилась Анна Терентьевна.

– В том-то и дело, что нельзя. Я их вчера же снес в «Викторию». Если б я знал!

– Но зачем, зачем ты это сделал? – запричитала Анна Терентьевна. Ее лицо от ужаса и неудобного наклоненного положения налилось тяжелой синевой.

– Игнаша Пианович сказал, что если сегодня… то есть вчера… внести недостающую до пятнадцати тысяч сумму, будущие дивиденды увеличатся вдвое. Надо было успеть до вчерашнего числа включительно! К тому же пайщики, внесшие деньги именно вчера, должны были получить премию в десять тысяч. Это было тайное распоряжение петербургского руководства. Никто, кроме Игнатия, не знал.

– А Игнатий как проведал?

– Ты же помнишь, Анюта, эта Самсонова, в очках, была влюблена в него, как курица. Она и сказала по секрету… Я десять тысяч отнес, а Игнатий восемь…

– Боже мой, какая глупость! – застонала Анна Терентьевна.

– Теперь понимаю! И Игнатий тоже. Но вчера все казалось таким очевидным! Представь, я вношу эти десять тысяч, а через два дня получаю их назад в виде премии. Да еще и дивиденд удваивается!

Анна Терентьевна наконец выпрямилась и зарыдала в платок.

– Где мы возьмем теперь эти десять тысяч? – говорила она, давясь слезами. – Вдруг в твоей конторе уже хватились?

– Мне только послезавтра отчитываться…

– Но за два дня ничего не продашь! Даже наш дом десяти тысяч не стоит…

Павел Терентьевич прошептал:

– Мне остается только умереть, Анюта. Я сам страстно этого желаю. Не знаю только, успею ли справиться за полтора дня.

– Замолчи, Павел!

Анна Терентьевна отошла к окну. Безнадежно будний день серел на Почтовой улице. «Лиза теперь нищая, – думалось несчастной тетке. – Когда я была в ее возрасте, наши дела были расстроены. Но я смогла закончить образование, меня вывозили в свет, я имела успех, и если б не тот случай… А Лиза? Жить в нищете с ее наружностью, с ее нравом, с ее ранней чувственностью! Да она просто погибнет!»

Траурная туча медленно стлалась вдоль горизонта. Темнело. Гостей сегодня не звали. Павел Терентьевич тихо заснул в своих высоких подушках (особым образом, для больных, взбивать подушки Анна Терентьевна выучилась в лазарете Павловского института).

К вечеру зашел Игнатий Феликсович Пианович. По случаю краха «Виктории» он облачился в тот же темный костюм, в котором хоронил Зоею. Или он до сих пор был в трауре? Он немного осунулся и стал серьезнее. Малиновый рот в обрамлении аккуратной растительности не улыбался, глаза-изюмины сочувственно щурились.

Пианович поцеловал руку Анны Терентьевны и спросил: