Светлана Гончаренко - Уйти красиво и с деньгами Страница 38

Пианович поцеловал руку Анны Терентьевны и спросил:

– Павел у себя?

– Павел болен, – ответила Анна Терентьевна и разрыдалась.

Она сама удивилась, откуда взялось у нее столько слез после целого дня беспрерывного плача. Она даже не успела вовремя выхватить из рукава платочек, два кривых потока моментально проложили себе путь по свежепудреным щекам.

– Полно, дорогая Анна Терентьевна, – сказал Пианович своим задушевным адвокатским голосом. – Бог милостив! Что с Павлом?

– У него нервное. Он очень плох. Он спит.

– Я все-таки пройду к нему? – настойчиво попросил Игнатий Феликсович.

– Ох, не знаю… Я боюсь за него. Был Фрязин и сказал, что все пройдет, но я не верю. Борис Владимирович такой легкомысленный человек!

– Зато доктор превосходный. Я зайду к Павлу, он нуждается в дружеской поддержке.

Не мешкая и не дожидаясь новых слез и сомнений, Пианович юркнул в комнату Павла Терентьевича. Больной не спал. Он уныло смотрел в потолок. Свет лампы, поверх абажура смягченный зеленой бумажкой, скудно освещал несчастное лицо и облака подушек. На столике рядом с кроватью стоял стакан остывшего чая, фрязинский бром и большая чашка знаменитого угольно-черного отвара Анны Терентьевны. Все это осталось нетронутым.

– Как ты? – спросил Пианович, подсаживаясь к кровати.

– А ты как думаешь, Игнатий? – еле слышно ответил Павел Терентьевич. – Мне впору застрелиться. Но из чего? И вообще, что меня теперь ждет? Суд, тюрьма, разорение.

Пианович горько вздохнул.

– Тебе хорошо, – продолжал Павел Терентьевич. – Ты только деньги потерял, пусть немалые. А я потерял все! Что теперь будет с Лизой, с сестрой? Я их погубил. Представь, днем я плакал, как баба. Я уничтожен. Меня нет!

Повернув лицо к Пиановичу, Павел Терентьевич вдруг с удивлением увидел, что тот тоже плачет! Игнатий Феликсович залился самыми натуральными частыми слезами. Он неловко отирал их дрожащей рукой в крупных мужских кольцах.

– Не трави душу, Игнаша, – сказал Павел Терентьевич. – Слезами горю не поможешь.

– Павел, я знаю свою вину, – сипло проговорил Пианович. – Ведь отчасти я причина твоего горя – ты последовал моим советам. Черт бы побрал эту очкастую мегеру Самсонову! Я хотел сделать как лучше, помочь твоей семье, а вышло… Эх! Мне теперь плевать, что сам я почти разорен. Но видеть тебя таким, знать, что тебя ждет унижение, позор, тюрьма… Павел! – Он закрыл глаза рукой и затрясся от рыданий.

Павел Терентьевич совсем сконфузился:

– Брось, Игнатий, я тебя не виню. Свою голову надо было иметь на плечах! Ты ведь тоже пострадал. Перестань же, ради бога! Я и так сегодня был в припадке, пил какую-то фрязинскую дрянь. После нее спал, как лошадь, и видел кошмары. Лучше б мне Борис яду прописал! Может, до завтра я и сам сумею достать…

– Нет! – воскликнул Игнатий Феликсович, не отнимая руки от глаз. – Я этого не допущу! Когда тебе надо будет дать отчет о десяти тысячах?

– Послезавтра.

– У меня еще остались кое-какие капиталы – не все вляпал в «Викторию». Послушай, достану я тебе эти деньги. Последние свои в банке заберу, займу у кого-нибудь, но достану! Ведь ты из-за моих советов…

Павел Терентьевич распрямился в подушках:

– Игнатий! Неужели?!

– Ты согласен? Возьмешь?

– Конечно, Игнатий. Я тебе расписку дам!

Игнатий Феликсович на миг задумался.

– Расписка не задача, расписку-то я возьму, – сказал он с сомнением. – Только, Паша, ты ведь этого долга мне никогда не вернешь. У тебя нет ничего: все в «Виктории» кануло.

Павел Терентьевич снова зарылся в подушки, закрыл глаза.

– Павел! – вдруг сурово, торжественно и громко сказал Пианович. – Я вполне отдаю отчет, что спасти тебя и дать эти деньги я могу только безвозмездно. Без всяких надежд на возвращение долга! Ты понимаешь, что я не миллионер. Никто и никогда не поймет моего безрассудного поступка. Ты сам не допустишь этого, я знаю. Ты человек чести! Однако если бы я сделал это как твой родственник или свойственник… Тогда другое дело!

Павел Терентьевич протянул худую руку к стакану со стылым чаем, отхлебнул, поморщился.

– Никак не пойму, Игнатий, к чему ты клонишь, – сказал он. – Не мучай меня! Я сам понимаю, что положение мое безвыходное. Твое сочувствие меня только добивает. Топчи меня, хоть колоти, только оставь в покое со своими утешительными прожектами!

– Павел, постой! Ты нездоров, потому не вслушался в мои слова, – медленно, будто диктуя, проговорил Пианович. – Повторяю еще раз: я бы смог погасить твой долг перед товариществом – вернее, имел бы на это моральное право – если бы был не посторонним лицом, а твоим родственником. Род-ствен-ни-ком! Понимаешь ты это?

– Какого черта! Ты же не родственник, – оборвал его Павел Терентьевич. – Разве что… Ты говоришь… Ты, случаем, не жениться ли хочешь? – Он с изумлением уставился на Пиановича.

Тот склонил голову набок и тихо произнес:

– Да, Павел. Чтоб спасти тебя, я пошел бы даже на брак.

Лицо Павла Терентьевича прояснилось. Он так зашевелился в постели, что выскользнула и упала к ногам Пиановича непрочно пристроенная подушка.

– На брак? Игнатий, ты в самом деле? Серьезно? Ну, ежели так… Конечно, это своего рода жертва. Но не я это предложил, не забывай! Хотя… А почему нет? Тебе пора, давно пора! Знаешь, я сам замечал, что Анюта давненько к тебе неравнодушна. Она, конечно, так воспитана, что никогда лишнего слова не выжмешь, но близкий человек чувствует… Она, я думаю, рада будет. И ты, Игнатий, никогда не пожалеешь о своем решении, потому что Анюта…

– Павел, что ты несешь? – прервал Пианович. – При чем тут Анюта? Чтобы спасти тебя, я согласен жениться на твоей дочери.

Павел Терентьевич, подобравший упавшую подушку и начавший пристраивать, уронил ее снова.

– Жениться на… Лизе? – прошептал он. – Да ты спятил! Она ребенок!

– Только в сравнении с Анютой, – парировал Пианович. – Бетти шестнадцать лет, стало быть, вполне невеста. Выходят замуж и моложе, и никто не делает таких круглых глаз, как ты.

– Но, Игнатий…

– Я понимаю, ты несколько ошарашен. Приди в себя, выпей брому, а потом представь перспективу: суд, приговор, возможно, длительный тюремный срок. Посоветуйся с сестрой, она разумная женщина. Времени у нас всего-то полтора дня.

– Воля твоя, Игнатий, это немыслимо! Она не согласится.

Пианович улыбнулся:

– А вот в этом я не уверен. Бетти сообразительнее вас с Анютой, вместе взятых. Не забывай: я нестар, красив, со средствами. Женщины, даже очень юные, именно это ценят в мужчине превыше всего. Что еще нужно для женского счастья? Бетти к браку готова во всех отношениях. Надеюсь, сестра просветила тебя насчет ее проделок?

– Каких проделок? – удивился Павел Терентьевич.

– Значит, тебе еще предстоит узнать! Я очень надеюсь на твердость, благоразумие и такт Анны Терентьевны. Подумайте оба хорошенько и саму Бетти не забудьте спросить. Итак, Павел, поправляйся, завтра я заеду. Будь здоров!

Павел Терентьевич долго лежал в одиночестве и уныло разглядывал блестящие склянки на столике. Он хотел думать о кошмаре своего положения, о своем легкомыслии, погубившем будущее семьи, но об этом не думалось. Он мертвой хваткой уцепился за соломинку, протянутую Пиановичем, и ничего не мог с собой поделать. Так хотелось все поправить! Оставалось только надеяться, что Лиза откажет непрошеному жениху. Тогда Павел Терентьевич возьмет и застрелится. Или лучше отравится? Последнее выглядело не так мужественно, но он, кажется, знал, где Матрена хранит крысиный яд.

С такими мыслями Павел Терентьевич призвал к себе сестру. Анна Терентьевна вплыла в комнату и села у кровати. За день она исплакалась, опухла и лет на десять постарела.

– Чего ты хочешь, Павел? – спросила она тоном королевы, приговоренной к усекновению головы.

– У меня был Игнатий, – тихо сказал Павел Терентьевич. – Он обещал мне безвозмездно десять тысяч, если Лиза пойдет за него.

Величавое, багровое, уже в новых, сегодняшних складочках и мешочках лицо Анны Терентьевны потускнело. Оно стало совершенно бессмысленным. Анна Терентьевна качнулась и тяжело рухнула со стула на бок, на ковер.

– Боже! Анюта!

Павел Терентьевич вскочил с кровати, потряс бесчувственную сестру за плечи, вылил на нее чай и бром. Он хотел как-то ослабить давивший ее шею высокий тугой воротник, но справиться с крючками не мог.

Панически огляделся в поисках ножниц или ножа. Ничего подходящего в спальне не нашлось. Тогда Павел Терентьевич попробовал разорвать воротник руками. Анна Терентьевна захрипела и в ужасе выкатила глаза.

– Анюта! Слава богу! Как ты меня напугала, – с облегчением вздохнул Павел Терентьевич. – Приляг! Тебе лучше?

Прилечь Анна Терентьевна не пожелала. Она кое-как вскарабкалась на тот же стул, с которого падала, и спросила еле слышно, но строго:

– Что со мной было?

Павел Терентьевич замялся: