Маргарет Дуди - Афинский яд Страница 49

Архонт кивнул, и Гиперид повернулся к закутанной в черное фигуре Фрины:

— Я спрашиваю тебя, Мнесарет, дочь Эпикла, посвящена ли ты в тайны Элевсинских обрядов?

Пробормотав едва слышное:

— Нет, — черная фигура замотала головой.

— Обвиняемая отрицает, что когда-либо проходила посвящение. Скорее всего, это правда: будь Фрина мистой, у Жрецов и Хранителей Обрядов имелась бы соответствующая запись. Да этого никто и не утверждал. — Он прямо и даже несколько вызывающе посмотрел на Эвримедонта. — Итак, можно с полной уверенностью сказать, что эта женщина, дочь Эпикла, не является посвященной. Если вы помните, когда Эсхила упрекнули, что в одной из пьес он разглашает тайны священных ритуалов, великий драматург ответил: «Ой, а я и не знал, что они тайные!» (Смех среди собравшихся.) Будь Эсхил посвященным, такой ответ мог бы показаться неубедительным. А так его оправдали. Эсхил знал лишь то, что знали все, то, о чем дозволено знать: о шествии и празднествах. Любой из нас видел изображения, относящиеся — или относимые — к Мистериям. Чаша, факелы — это ни для кого не тайна. Колосок часто встречается на памятниках и рисунках, иногда просто как орнамент. С другой стороны, в пьесах Эсхила, афинского гражданина, автора выдающихся трагедий, по общему признанию, есть прозрачные аллюзии на Элевсинские мистерии. Но мы не привлекаем к суду этого великого афинянина, который создал чудесные пьесы, посвященные Дионису. Не обвиняем мы и Аристофана, хотя он пошел еще дальше. И даже не в трагедии, а в комедии, самый яркий пример — «Лягушки»… Не являясь посвященной в обряды Элевсина, как Фрина могла осквернить или даже изображать их? Афиняне, невозможно осквернить то, о чем не знаешь. Невиновна она и в разглашении священных тайн. Даже Обвинитель не может утверждать, что она разболтала какой-то секрет. Эта женщина знала лишь общеизвестное — слухи, публичную сторону Мистерий. А потому, даже если Фрина сказала то, что ей вменяется, она согрешила не больше Эсхила или Аристофана. Намекая на общеизвестные элементы Мистерий, она никоим образом не осквернила их и не раскрыла никаких тайн… Действия, которые ставят ей в вину, не имеют ничего общего со святотатством. Она предложила своим знакомым легкий ужин за свой счет, и всем присутствующим, рабам и свободным гражданам, достались одинаковые порции. Общеизвестно, что эта женщина, дочь Эпикла, посещает храмы, приносит жертвы, чтит праздники и афинских богов. Глупая, невинная забава еще не является посягательством на святыню или Мистерии. Величие нашего города состоит в том, что он не обращает свое могущество против беззащитных, потакая злобным прихотям их недругов. И не использует нашу великую религию, дарующую надежду и утешение, как орудие мести. Этот суд не должен был состояться. Я прошу наших мудрых архонтов остановить его и освободить несчастную женщину.

Сочтя, что это хорошая концовка, Гиперид замолчал, отер пот со лба и сел.

Его доводы были весьма разумны. И все же я почувствовал, что на сей раз Гипериду не удалось произвести того впечатления, которого он неизменно добивался прежде. Нападки на Аристогейтона, которые в любом другом случае пришлись бы по душе афинянам, нынче оставили их равнодушными. А разумные аргументы даже разочаровали слушателей, ожидавших чего-то из ряда вон выходящего. Я сам поймал себя на мысли, что уж лучше бы Гиперид сделал какое-нибудь заведомо невероятное заявление: например, что настоящую Фрину похитили, а в доме Трифены был ее двойник. Требовались серьезные основания, чтобы перечить Аристогейтону, а главное — Эвфию и могущественному, благочестивому Эвримедонту. Смогли Гиперид дать присяжным то, в чем они — равно как и он сам — так нуждались? Я был уверен, что нет. Гиперид выглядел скованным. Я впервые заметил признаки возраста не только на его лице, но и в волосах, в которых поблескивала седина.

Аристогейтон почуял слабость Гиперида и притоптывал от нетерпения, желая поскорее подняться на бему и приступить ко второй речи. Он не собирался оставлять противнику ми малейшей возможности победить, — это было очевидно по тому, как он взошел на бему и начал ответ Защитнику.

— Достойный Гиперид, о афиняне, опустился до личных оскорблений. Я не могу тратить время на то, чтобы отвечать на всю эту чушь, однако смиренно стоять под градом гнусной клеветы тоже не собираюсь. Я гражданин Афин и люблю свой город всем сердцем. Я так патриотичен, что некоторых, не столь верных граждан, это задевает. Я говорю о презренной шайке недоброжелателей, которые однажды вступили в сговор с целью лишить меня самого ценного и святого — звания гражданина и гражданских прав. Все вы знаете, что их попытки не увенчались успехом. И вот теперь лишь мой патриотизм заслоняет Афины от страшной опасности. Можете не сомневаться, я выполню свой долг патриота, защищу Афины и изобличу беззаконие… Если опустить грубые личные нападки, вся речь Гиперида сводится к следующему: предлагая бесплатную выпивку, невозможно совершить святотатство, а, не будучи посвященным, нельзя глумиться над Мистериями. Сии доводы не только слабы, но очевидно нелепы. Действительно, многие слышали о Мистериях, отчасти благодаря нескромности поэтов. Но подумайте вот о чем. Предположим, вы заявите, что шпион не может рассказать чужеземному владыке, где находится афинское военное судно, если он самолично не побывал на нем в качестве члена команды. Абсурд, не правда ли? Такой же абсурд — утверждать, что лишь посвященный способен осквернить Мистерии. Фрина обвиняется не в разглашении священных тайн, а в глумлении над ними. А что она делала, если не глумилась? Засунув в волосы колосья — причем не какие угодно, а пшеничные, — она объявила себя Деметрой. Боги! От одного этого кровь стынет в жилах! А еще она глумилась над обычаем пить священный цицейон, взяв порцию похлебки и сделав вид, что это пища великой богини и ее посвященных. Даже Алкивиада не могли мы обвинить в подобном преступлении!.. А между тем, Обвиняемая не представляет для Афин ни малейшей ценности, в отличие от драматургов Эсхила и Аристофана, или даже Алкивиада, который, несмотря на все свои недостатки, был блестящим главнокомандующим. Это существо — презреннейшее из презренных, женщина, которая продает свое тело за деньги. Грязное вместилище спермы, в котором не больше достоинства, чем в отхожем месте. Не являясь уроженкой Афин, беотийка Мнесарет, или Фрина — это сточная канава нашего города. Скажу иначе: она — жаба в сточной канаве, мерзкая жаба, которая сидит в сыром, глубоком тоннеле среди экскрементов, хоть на челе у нее сверкают драгоценные камни. Женщина, которая, съежившись, стоит перед вами, — это женщина падшая. Возможно, она умна. Так умна, что решила, будто законы ей нипочем! Она прилюдно ввела нового бога, вдоволь наглумившись над религией Афин. Прилюдно, в присутствии афинян и чужеземцев, таких, как этот македонский воин, с одурманенной вином, пустой головой в лавровом венке! Плоха та птица, которая гадит в собственное гнездо. Мы предупреждаем всех афинян и чужеземцев, желающих приобщиться к Мистериям: мы не потерпим никаких вольностей по отношению к нашей религии. И это мы заявляем во всеуслышанье, перед лицом богов и людей. Мы не позволим проституткам навлекать на нас гнев богов осквернением города!

Некоторое время Аристогейтон распространялся на ту же тему, живописно изобличая беззаконие Фрины и ее подруг по ремеслу, но вскоре повел свою речь к финалу, который обещал стать ее самой яркой частью.

— Афиняне, если подумать, преступление Фрины равносильно убийству. Нет! Оно страшнее убийства! Ибо убийца отнимает жизнь у одного человека и несет за это наказание. Святотатец же, не только не уважая, но даже посягая на святое, подвергает опасности целый город — жизни тысяч людей! Фрина попрала богов Афин и возвела на их место какое-то мерзкое, отвратительное создание, призывая глупцов и юнцов славить его. Мнесарет устроила спектакль из Элевсинских мистерий, тем самым подговаривая своих глупых, молодых зрителей отказаться от почитания наших богов. Верховные жрецы Деметры говорят, что если бы великая богиня осерчала на беззаконие Фрины, она отвернулась бы от Афин. И наслала бы голод на Аттику. Разумеется, вызвать такое бедствие гораздо хуже, чем отнять жизнь у одного гражданина! Я убедительно доказал, что Фрина — безбожница, которая возглавила тайное чествование нового бога в том же доме, где она глумилась над Мистериями. Афиняне, которым небезразлично процветание нашего города, пойдите домой и, глядя в лицо своим женам и детям, скажите, что вы спасли Афины от великого зла, приговорив шлюху к заслуженной каре.

Я понял, что Фрина обречена. Оставалось лишь узнать, как она умрет — от яда или на тимпаноне. В глазах Аристогейтона и его сторонников читалось: «Распять ее!»