Марджори Эллингем - Смерть призрака Страница 3

— И теперь уже идет восьмой год, как демонстрируются его картины… — отметил мистер Кэмпион.

Она кивнула, и в ее блекло-карих глазах промелькнуло легкое облачко печали.

— Да, — произнесла она, — но есть много такого, что не дано нам предугадать. Бедный старый Салмон умер через три года после Джонни, а Макс спустя немного времени перекупил его контору на Бонд Стрит. Что же касается Тэнкерея, то он пережил Джонни всего на восемнадцать месяцев.

— А что за личность был этот Тэнкерей? — серьезно осведомился мистер Кэмпион.

Миссис Лафкадио сморщила свой носик.

— Он был одаренным человеком, — ответила она. — И его работы гораздо охотнее, чем чьи-либо, раскупались в конце прошлого века. Но он отличался полным отсутствием чувства юмора. У него были почерпнутые из книг понятия и сильно развитое сентиментально-горестное отношение к детям. Я часто думаю о том, что работы Джонни приходились в тот период не по вкусу публике, потому что он питал необъяснимое отвращение к детям… А впрочем, не угодно ли вам сойти вниз и посмотреть картину? Все уже готово к великому завтрашнему вернисажу.

Мистер Кэмпион поднялся с места. Она взяла его под руку и, заговорщицки улыбаясь, повела вниз по лестнице.

— Это похоже на андерсеновский камин, не так ли? — прошептала она. — А мы с вами китайские фигурки, которые оживают раз в год, вечером. Завтра пополудни мы вкусим свою последнюю славу. Я буду хозяйкой, донна Беатрис внесет декоративную нотку, а Лайза постарается выглядеть как можно более убогой, что ей, бедному созданию, прекрасно удается. А когда гости разойдутся, картина будет продана — на этот раз, по-видимому, Ливерпульской галерее искусств. А мы, мой милый, вновь впадем в спячку до следующего года.

Она со вздохом и немного устало ступила на выложенный плиткой пол холла.

Отсюда наполовину застекленная дверь вела в сад, где в восемьдесят восьмом году Джон Лафкадио построил свою великую мастерскую.

Дверь была открыта, и из нее открывался знаменитый вид на «убежище мастера», который всегда мог наблюдать любой гость, вошедший в дом через парадный подъезд.

— Там горит свет? — Бэлл удивленно подняла брови, но тут же пояснила: — Ах, конечно же, это У. Теннисон Поттер. Вы ведь знаете, кто это, не так ли?

Мистер Кэмпион неуверенно кивнул.

— Я о нем слышал и видел его фотографию в каком-то номере «Прайвит Вью», но не думаю, что встречался с ним лично.

— Ну да, разумеется, — она отвела его в сторону и сказала, понизив голос, хотя вряд ли кто-либо мог ее отсюда услышать, — мой милый, он очень трудный. Он живет в саду со своей женой, с таким маленьким прелестным духом. По-моему, Джонни сказал им, когда мы много лет назад впервые вошли в этот дом, что они могут построить себе мастерскую в саду (Джонни жалел этого человека). Они так и сделали — построили мастерскую, и с тех пор всегда жили здесь. Поттер — художник, резчик по красному песчанику. Он изобрел процесс обработки, но не смог его реализовать — эти грубые облицовочные блоки поддаются с таким трудом; это и погубило беднягу. — Она умолкла на минутку, чтобы сопроводить сказанное вздохом, и вновь заговорила тихим голосом, в котором никогда не исчезал оттенок молодого задора. — Он устраивает маленькую выставку своих гравюр, как он их называет (хотя на самом деле это литографии), обычно в уголке мастерской. Макса это очень злит, но Джонни всегда позволял ему при случае устраивать эти выставки, и я твердо настояла на этом.

— Я не могу это представить, — произнес ее собеседник.

Глаза миссис Лафкадио сверкнули.

— Но я это сделала! — воскликнула она. — Я сказала Максу, чтобы он не был жадиной и вел себя подобающе, как бы ему это ни претило. Его надо время от времени порядком одергивать.

Кэмпион рассмеялся.

— И что же он после этого сделал? Бросился к вашим ногам в припадке самоуничижения?

Миссис Лафкадио улыбнулась с оттенком невиннейшего в мире злорадства.

— Неужели это прошло мимо него? — промурлыкала она. — Боюсь, что Джонни сделал бы его жизнь невыносимой. Он напоминает мне мою добрую бабушку. Она была настолько покрыта фестончиками и складочками, что нельзя было сказать, что под ними находится. И когда я ребенком обнаружила, что она завернута всего лишь в малиновую бумазею, я была страшно удивлена.[1] Ну вот мы и пришли. Не правда ли, прелестная мастерская?

Они уже прошли по продуваемой ветром узкой вымощенной дорожке, ведущей от садовой двери участка до студии, и входили в огромный флигель, в котором Джон Лафкадио не только работал, но и устраивал приемы. Этот флигель снаружи выглядел не особенно притязательно, ибо его каркас был сооружен из рифленых стальных ферм, — зато внутри он полностью соответствовал чарующей личности своего бывшего владельца.

Это было полное воздуха застекленное помещение с отполированным до блеска деревянным полом и двумя огромными каминами, встроенными в каждую из торцовых стен. Северную его стену окаймляла невысокая галерея с буфетными шкафчиками, панели которых были покрыты холщовыми занавесками. Эти шкафы были спасены и перевезены сюда из перестраивавшегося деревенского дома в девяностые годы. Над галереей протянулись пять широких окон, каждое высотой около двенадцати футов, через которые открывался волшебный вид на Регентский канал. Около ближнего камина находился вход в комнату натурщиков и душевую, от которой отходил небольшой арочный коридор к западному углу мастерской под галереей.

Несущие конструкции, всегда ясно видные в помещениях такого типа, были значительно мощнее, чем это обычно принято, и скорее наводили на мысль об интерьере церкви или армейского ангара.

Когда Бэлл и Кэмпион входили в помещение, в нем горела лишь одна из больших подвесных электрических ламп, поэтому углы мастерской находились в тени. В дальнем камине огня не было, но ближний очаг, сложенный по старинному образцу, был зажжен, и поэтому в мастерской оказалось тепло и приятно после прохладного сада. В полумраке дальнего угла вырисовывался торжественно установленный над резным камином знаменитый портрет Лафкадио, написанный Сарджентом.

Он был выполнен в размерах «героического портрета» и являлся образцом сильного, правдивого и исполненного достоинства искусства своего автора. И все же у зрителя оставалось смутное ощущение, что на полотне изображена личность, в которой есть что-то разбойное, как если бы автор использовал в качестве модели не художника, а натурщика. Джон Лафкадио выглядел на своем портрете как персонаж эпохи, как крупная личность, знак своего времени, а не конкретный человек, чьи черты хотел бы запечатлеть автор.

Неоспоримо верным было мнение многих критиков, что он похож на старшего брата «Хохочущего Всадника», даже несмотря на несколько надменный вид. Джону Лафкадио было пятьдесят лет, когда писался этот портрет, но в его темно-рыжей шевелюре, сбегающей назад от высокого лба, почти не виднелось седых нитей, а лицо поражало моложавым овалом. Он улыбался, сверкая белоснежными зубами, и усы его топорщились, как у «Всадника». Белый рабочий холщовый халат был не застегнут и с небрежным шиком драпировал его фигуру, а быстрые темные глаза, хотя и смеялись, но глядели на зрителя с ощутимым выражением превосходства. Этот портрет, конечно же, так широко известен, так много раз репродуцирован, что продолжать его описывать не имело бы никакого смысла.

Бэлл послала ему воздушный поцелуй. Она это делала всегда, и ее друзья и знакомые относили этот жест к разряду внешних проявлений сентиментальности или повышенной чувствительности любящей супруги, наделенной особым темпераментом.

Картина, во имя которой намечалось завтрашнее торжество, находилась на мольберте слева от камина и была покрыта шалью.

Мистер Кэмпион рассмотрел все это раньше, чем обнаружил, что кроме него и Бэлл в помещении есть еще кто-то. На балконе маячила долговязая фигура в безрукавке, слегка покачиваясь перед дюжиной белых деревянных рам.

Как бы почувствовав на себе взгляд, человек обернулся, и Кэмпион смутно различил его меланхолическую физиономию со слезящимися бледными глазами, посаженными очень близко от узкой переносицы непомерно большого носа.

— Мистер Поттер, — произнесла Бэлл, — это мистер Кэмпион. Вы, должно быть, оба слышали друг о друге. Я привела его, чтобы он взглянул на картину.

Человек, приблизившись, протянул для рукопожатия узкую холодную ладонь.

— В этом году она особенно прекрасна, особенно прекрасна, — глухо сообщил он, как бы упиваясь невыразимой печалью, — впрочем, я полагаю, слово «прекрасная» вряд ли здесь подходит. Может быть, лучше обозначить ее как «сильную», «превосходную», «значительную». Я не могу выразить точно… Может быть, и как «прекрасную»… Искусство есть суровый властелин… Я всю последнюю неделю прилаживал свои меленькие вещицы… Это очень трудно… Одна вещь убивает другую, знаете ли.