Марджори Эллингем - Смерть призрака Страница 4

Человек, приблизившись, протянул для рукопожатия узкую холодную ладонь.

— В этом году она особенно прекрасна, особенно прекрасна, — глухо сообщил он, как бы упиваясь невыразимой печалью, — впрочем, я полагаю, слово «прекрасная» вряд ли здесь подходит. Может быть, лучше обозначить ее как «сильную», «превосходную», «значительную». Я не могу выразить точно… Может быть, и как «прекрасную»… Искусство есть суровый властелин… Я всю последнюю неделю прилаживал свои меленькие вещицы… Это очень трудно… Одна вещь убивает другую, знаете ли.

Он с отчаянием посмотрел в тот угол, откуда только что отошел.

Бэлл легонько вздохнула.

— Это мистер Кэмпион, вы ведь знаете, мистер Поттер? — повторила она.

Человек поднял глаза и на мгновение как бы очнулся.

— Так это не…? О, право же! В самом деле? — пролепетал он, снова пожимая руку гостю.

Но этот вяло вспыхнувший интерес немедленно вновь угас, и он снова горестно уставился в угол, где он только что находился.

Кэмпион уловил еще один легкий вздох Бэлл.

— Вы должны показать свои гравюры мистеру Кэмпиону, — сказала она. — Он особый гость, и мы должны принимать его «за кулисами».

— О, в них ничего нет, ничего нет, — в отчаянии произнес мистер Поттер, что не помешало ему тотчас же подвести гостя к своим работам.

С первого же взгляда на вереницу работ мистера Поттера Кэмпион вполне разделил уныние их автора.

Красный песчаник явно был не слишком подходящим материалом для литографий, и, по-видимому, к великому своему несчастью, мистер Поттер наряду со многими трудностями, которые ему приходилось преодолевать, стал еще и жертвою этого несимпатичного материала-посредника. Кроме того, весьма удручало и однообразие самих гравюр, которые выглядели скорее как неряшливые и незаконченные ботанические наброски.

Мистер Поттер отделил маленькую картинку, изображавшую чашу с нарциссами и опрокинутый винный бокал.

— Герцог Кэйт купил одну из копий этой вещи, — сказал он. — Это было на второй год после того, как мы стали выполнять посмертную идею Лафкадио. Это было в тысяча девятьсот двадцать третьем году, а сейчас тридцатый. Стало быть, семь лет назад. Но он больше сюда не заходил. Я с тех пор каждый год делаю копии. Да, дела с торговлей картинами идут очень плохо… очень плохо…

— У вас любопытный материал-посредник, — пробормотал Кэмпион, чувствовавший, что от него ждут каких-то слов.

— Мне он нравится, — простодушно откликнулся мистер Поттер. — Он благороден, хотя… — Он как бы ударил своими тонкими ладонями по цимбалам, — эти камни так тяжелы! С них так трудно печатать, знаете ли, так тяжело окунать их в кислоту и вынимать из нее… И если какой-нибудь из них весит тридцать семь фунтов, это еще благо по сравнению с другими! Я так устал… Ну ладно, пойдемте и взглянем на картину Лафкадио. Она так прекрасна… быть может, в ней слегка многовато жару, возможно, она слишком огненна по цвету, но так прекрасна!

Они повернулись и спустились с балкона, направившись к мольберту, с которого Бэлл уже сняла шаль, скрывавшую картину. Она поворачивала специальное устройство, освещавшее картину отраженным светом.

— Это идея Макса, — пояснила она, стараясь отклонить в сторону световой пучок. — Люди часто задерживаются допоздна, и становится темно… Ах вот, наконец, все как надо!

Картина внезапно обрела выпуклость и глубину. Это был большой холст, на котором художник изобразил суд над Жанной д'Арк. Передний ее план был заполнен темными спинами судей, но в просвете между багровыми рукавами их мантий можно было уловить изображение девы.

— Это моя жена, — неожиданно произнес мистер Поттер, — он частенько писал ее, знаете ли. Это все же прекрасная картина, вы не находите? Все эти цветовые оттенки… Это характерно… Высокое качество красок, к тому же… Я говорил ему — в шутку, знаете ли, — «какая удача, что вы, Джон, сами их делаете, иначе вам никогда бы не достичь такого эффекта!».. Видите этот голубой тон ее шарфа? Это особый голубой цвет Лафкадио. Еще никто не открыл его тайны. А вот секрет багровой краски был продан для уплаты налога на наследство. Его купили Балморал и Хаксли. Теперь любой Том, Дик или Гарри могут за несколько шиллингов приобрести тюбик этой краски…

Бэлл засмеялась.

— Вы с Линдой оба так ревнивы к каждому, кто владеет секретом его красок! В конце концов, мир владеет его картинами, так почему бы ему не обладать и его красками? И почему бы тем, кто имеет репродукции и краски, не попытаться сделать такие же вещи? Это же было бы к еще большей славе Джонни!

— Ах, — ответил мистер Поттер, — вспомните Колумба и яйцо! Все, с кем он поспорил, смогли поставить яйцо на-попа после того, как он кокнул его с одного конца. Секрет был прост, как видите, но Колумб его открыл первым. Бэлл усмехнулась.

— Алберт, — сказала она, — вы один из наиболее пытливых людей нашего времени. Так скажите мне, до вас когда-либо доходил истинный смысл этой колумбовской истории? — Мистер Кэмпион молча выразил отрицание. — Так вот, яйцо было вареное! — отпарировала Бэлл, залившись смехом так, что белые крылья ее чепца затрепетали.

Мистер Поттер наблюдал за ней.

— Она не меняется! — заметил он. — Она совершенно не меняется!.. — Поттер обернулся к картине. — Я накрою ее, — сказал он. — Вы даже представить себе не можете, каким весельчаком был Лафкадио. Он был великим человеком, великим художником. Я с ним так развивался! Не каждый это бы мог сделать. Он, помнится, говорил мне: «Поттер, в вашей заднице содержится больше смысла, чем во всей личности Чарльза Тэнкерея и в его проклятом комитете искусств, вместе взятых». Тэнкерей был популярнее Лафкадио, знаете ли, но Лафкадио был личностью. Все они теперь это увидели. Его работа прекрасна — поистине прекрасна!

Он еще бормотал эти свои заклинания, когда Кэмпион отошел от него и присоединился к выходящей из мастерской Бэлл. Она снова, как и на пути сюда, взяла его под руку.

— Бедняга Теннисон Поттер, — мягко произнесла она. — Он в таком унынии! Есть лишь одно существо, худшее, чем художник, который не тянет, но думает, что может, — это тот, кто не может и знает, что не может! Никто не в силах ему ничем помочь. Но Джонни любил его. Он, по-моему, сам использовал все эти камни. Джонни довольно-таки гордился своей силой, и ему доставляло удовольствие их таскать.

Это последнее неожиданное замечание было высказано ею, когда они входили в холл, и на верхней площадке лестницы возникло нечто, показавшееся мистеру Кэмпиону музейным манекеном в вычурном платье.

— Бэлл! — с трагическим оттенком произнес женский голос. — Вы просто должны употребить власть. Лайза… о, так с вами кто-то еще?..

Видение спустилось по лестнице, и Кэмпион сумел его разглядеть. Он распознал в нем донну Беатрис, даму, которая была небезызвестна в художнических кругах в девятисотых годах. В те годы, в возрасте около тридцати она обладала особой изломанной красотой, которая вполне отвечала вкусам того времени. Именно в связи с этим она немедленно оказалась в ближайшем окружении Лафкадио, тем более что была вдовой с малыми доходами, но с весьма значительной способностью терпеливо позировать и приятно выглядеть. Лафкадио, питавший слабость ко всему, что он считал истинно прекрасным, был достаточно сильно привержен к ней, и ее стали называть его «музой». Особенно преуспели в этих толках те романтические головы, которые, вовсе не желая причинять зла, в то же время ни мало не считались с фактами.

С донной Беатрис были связаны две легенды. Одна повествовала о том, что в дни, когда все, кому не лень, толковали о прекрасном павлине, восседавшем в мастерской Лафкадио, она сказала миссис Лафкадио, придав своему голосу всю присущую ему сладость:

— Бэлл, дорогая, вы должны быть великой. Когда человек так огромен, как наш Мастер, ни одна женщина не может рассчитывать на то, чтобы целиком заполнить его жизнь. Давайте поделим его, милочка, и будем трудиться во имя бессмертного Искусства.

А Бэлл, решительная и улыбающаяся, погладила одно из прекраснейших плеч и шепнула в одно из прелестнейших ушек в мире:

— Ну, конечно же, милочка, ну, конечно же! Но давайте сохраним это в тайне от Джонни!

В другой легенде рассказывалось, что Лафкадио никогда не позволял ей разговаривать в своем присутствии, вернее, сумел убедить ее простым аргументом, уверяя, что красота Беатрис достигает своего апогея лишь тогда, когда ее лицо абсолютно неподвижно.

И, наконец, она была чистокровной англичанкой, реально никакого отношения не имевшей ни к «донне», ни к «Беатриче» (она произносила оба эти слова на итальянский манер). Весьма немногие знали ее настоящее имя. Это была тайна, которую она рьяно хранила.

И все же, хотя при жизни Лафкадио она вполне соответствовала его требованию быть молчаливой, но прекрасной, после его кончины она с неожиданной силой характера ясно показала, что роль модели, светящейся отраженной славой, которую она так долго играла, теперь ее вовсе не устраивает.