Татьяна Гармаш-Роффе - Роль грешницы на бис Страница 50

Кис с Александрой отыскали неплохую пельменную с веселыми зелеными занавесочками и такими же скатерками и с немалым аппетитом набросились на еду. Пельмени были на удивление вкусными, кофе тоже оказался вполне приличным – Кис все никак не мог привыкнуть к тому, что нынче в любой глухомани можно сыскать чистое пищезаведение, поесть, не кривясь от отвращения, и к тому же не отравиться.

Азарт не оставлял его, и мыслительный процесс не уступал поле действия пищеварительному. Открытие, сделанное в деревне, его потрясло. Алла, стало быть, обманула его, сказав, что бездетна… И ведь как красиво рассказала: искусство – это монстр, требующий жертвоприношений, тра-та-та…

Куда же подевался ребенок? Умер? Видимо, именно поэтому Алла не хочет вспоминать о нем? Она ведь, несмотря на «монстра», решилась завести ребенка, – небось нелегко далось такое решение? И если младенец умер, то травма осталась, конечно, большая. В ту пору ей было немногим больше тридцати – для первого младенца поздновато. И врач сказала: роды трудными были…

– Алеша, ты заснул, что ли?

– Прости, детка. Задумался.

– Ребенок умер, как ты думаешь?

– Не исключено. Но меня напрягает другое: зачем она уехала рожать в деревню? Чего боялась? Если она скрывала, что беременна, – а она скрывала, раз последние месяцы провела в деревне, – значит, она и не собиралась предать огласке такое, казалось бы, счастливое событие? Они в то время ссорились с мужем, может, потому, что она пропустила сроки для аборта?

– Для этого не было нужды его донашивать и прятаться в деревне. Ты просто не знаешь, Алеша, нашу систему: официально сроки аборта до трех месяцев, но неофициально, за деньги… За деньги можно было договориться о стимуляции родов. Я как-то лежала в гинекологии, при мне стимулировали искусственные, преждевременные роды у одной женщины: она родила пятимесячного младенца, живого… Живого и обреченного на смерть. Женщина рожала прямо в кровати, он лежал у ее ног и плакал, и никто не шел к нему, ни один врач. Я тогда еще не понимала, в чем дело, я бросилась искать персонал, я кричала, что там новорожденный плачет… Боже мой, каким презрением меня окатила врачиха с ног до головы! Ее взгляд красноречиво означал: куда лезешь не в свое дело, дура? Она процедила сквозь зубы: «Сейчас приду», и действительно пришли двое, перенесли роженицу и младенца от греха подальше, подальше от наших глаз… Я не против абортов, пока это горка неодушевленных клеток, – это дело женщины. Но когда он уже живой… Это убийство. И врачи шли на него за деньги… Так что, если бы Измайлова захотела действительно избавиться от ребенка, она бы нашла и в Москве, как это сделать.

– На таких врачей еще выйти надо: вряд ли они афишировали подобную практику. Как бы то ни было, мы столкнулись со странным фактом: Измайлова скрывалась в последние месяцы беременности в деревне, затем родила живого ребенка, а ребенка нет.

– Ты допускаешь мысль, Алеша, что… Что она могла его убить?

– Если бы она собиралась его убить, ей бы не понадобилась кормилица. Куда же делся младенец, хотел бы я знать? Умер? Или она сдала его в детдом?

– Зачем ломать голову, Алеша? Позвони Измайловой!

– Нет. Ты не знаешь эту женщину. Она не выносит, когда лезут в ее интимную жизнь. А я уже и так залез до неприличия. И вслед за мной там сейчас повторяет мой подвиг «стадо в униформах», как она выразилась… Алла не скажет мне ни слова, если я не припру ее к стенке фактами. Или обманет, как с «Пицундой», лишь бы отвязаться от моих расспросов. Придется мне сначала накопать что-нибудь посущественней…

День начал клониться к вечеру, из Москвы они выехали рано утром и уже чувствовали себя измочаленными после множества встреч. Дождь утих, солнце выползло из-за туч, чтобы осветить рыжим прощальным лучом просторные поля и придать им нежную печаль уходящего дня, томное, манящее обещание нового светлого завтра, которое непременно придет после черных опасных глубин опускающейся ночи. Это было мгновение сладкой тоски, детского ужаса перед надвигающейся ночью, восхищения перед счастьем завтрашнего дня, и все это многократно умноженное, оттого что было разделено на них двоих. Такой вот арифметический парадокс души, в которой все не так складывалось или умножалось, как в материальном мире…

Саша, протянув руку, лениво и нежно потрепала Алексея по затылку.

– Я никогда не задумывалась, Алеша, – произнесла она, устало откидываясь на спинку кресла в машине, – что ты за день встречаешь больше людей, чем я! Я к концу дня как ежик в тумане. Это удивительно: казалось бы, болтать не пахать! Но тем не менее встречи, разговоры изматывают ужасно…

– Сашка, – извиняющимся голосом проговорил Кис, – выдержишь еще один блицкриг по окрестным деревням? Нам нужно найти деревню, где останавливалась на какой-то месяц-полтора Измайлова после родов. В сентябре она уже вернулась на дачу и без ребенка. Значит, после родов снимала другой дом где-то в этом районе, совсем рядом, раз кто-то пешком ходил за молоком. Няня, надо думать. Почему Измайлова не осталась на прежнем месте? Конспирировалась? Заметала следы? Что за тайны такие парижские? Я должен в этом разобраться, детка…

Саша обреченно вздохнула и прикрыла глаза. После еды клонило в сон…

Но спать ей долго не пришлось. Уже во второй деревне один мужичок вспомнил красивую «городскую», которая у них поселилась с младенцем. Ничего сверх того, что женщина была на редкость красива, он рассказать не сумел. Нашлась еще одна свидетельница, рассказавшая, что «у ребеночка одеяльце было такое нарядное, пеленочка с кружевами и бант голубой. Завидовала я московской дамочке. У моих деток такого не было». Здесь, похоже, никто не сопоставил «московскую дамочку» со знаменитой актрисой. Впрочем, из всего этого толку было мало. Разве что бант голубой: мальчик, стало быть…

Они с Александрой вернулись в Москву затемно и буквально рухнули в постель. Алексей спал плохо, думал о детях, которых у него не было, а теперь уж поздно; думал о мальчике Измайловой, неизвестно куда подевавшемся… И только под утро, обняв Александру как-то особенно нежно и горько, он заснул беспокойным сном, в котором ему снился смешной мальчик-крепыш, их с Александрой несуществующий ребенок…

– Цветик, не ходи больше замуж, ладно?

– А вот пойду!

– Ты нарочно хочешь мне сделать больно? Ты со мной играешь?

– Ты не понимаешь, ты не можешь понять: у меня должна быть своя семья!

– Я твоя семья, разве нет?

– Нет. Ты брат, и все.

– Я не «и все»! Я твой мужчина!

– Нет, нет, ты просто брат. Я тебя люблю, очень сильно люблю, но для семьи у меня должен быть другой мужчина.

– Ты вправду хочешь завести другого мужчину?

– Вправду!

– А если я его убью, ты опять нового заведешь?

– Заведу!

– Ты хочешь найти лучше, чем я? Который будет любить тебя больше, чем я?

– Это не все – любовь! Есть другие вещи, важные для жизни!

– Какие? Какие, Цветик, скажи, не молчи! Почему ты не отвечаешь, Цветик? Почему ты не смотришь на меня?

…Хорошо, поищи, Цветик, поищи «другие вещи». Мне будет очень больно, но я стерплю, я научился ждать… Потому что знаю: ты не найдешь. И придешь ко мне обратно.

– Ты сумасшедший!

– Разве сумасшедший способен принять такое мудрое решение?

– Это не мудрое решение. Это хитрое решение.

– Ты знаешь, что вернешься, да? Поэтому говоришь, что решение хитрое?

– Нет! Я не вернусь, малыш. Не жди. Но я тебя люблю, помни это.

– Не волнуйся, не забуду. А теперь уходи.

– Сумасшедший, ты сумасшедший…

– Прощай.

– Да, я родила мальчика, – произнесла Измайлова тихо и неприязненно. – И что с того?

Она выглядела плохо и полулежала на диване, закутавшись в плед.

– Вы, Алексей Андреевич, выведали уже немало моих секретов, но, несмотря на это, я доверяла вам… Похоже, однако, что вы приняли мое доверие как позволение и дальше рыться в моем прошлом?

Измайлова устало прикрыла глаза, словно и не ждала ответа, но, наоборот, пыталась поставить этим упреком точку в разговоре.

– Вы ошибаетесь, – тихо и спокойно ответил Кис. – Я не принял ваше доверие за позволение, Алла Владимировна. Я вашего позволения просто не спрашивал.

– Кажется, вы станете еще одним моим разочарованием… Не страшно, – продолжала она ровным голосом, не открывая глаз, – я к разочарованиям привыкла. Одним больше, одним меньше, это уже ничего не меняет.

Ее лиловатые веки дрожали, вокруг губ собрались складки.